Ульян едет в Крым

— Добрый день, — вежливо киваю выходящей из подъезда Ираиде Степановне Куликовой-Полевой, успешно совмещающей заслуженный отдых с бурной общественной деятельностью в рамках местного самоуправления. Старушка сегодня явно не в настроении. Гордо подняв подбородок, она дефилирует мимо. Даже не удостаивает меня своего обычного, полного глубокой ненависти взгляда.

Я зеваю и поправляю козырек дежурной кепки с меховой опушкой, которую надевают все часовые в целях идентификации. Солнце подтягивается к зениту, а я тянусь за поддержкой к томику Гомера. Открываю наудачу и зачитываю вслух:

— Бьется волна об утес выступающий; нет ей затишья; гонят ее и туда и сюда всевозможные ветры. Встали и двинулись толпы, рассеялись между судами. Дым заклубился над станом. Садились ахейцы обедать. Каждый другому из вечных богов возносил свою жертву, жарко молясь, чтоб избег он ударов Ареса и смерти. Во славу сверхмощного Зевса владыка мужей Агамемнон тучного богу быка пятилетнего в жертву зарезал и пригласил к себе лучших среди всеахейских старейшин…

Сегодня по кухне дежурит Зяма, дисциплиной он не отличается, так что на обед я особо не рассчитываю. Судя по тишине в стане, Зяма спокойно спит в своей палатке вместо того, чтобы разжигать костер и заботливо греть воду для приготовления давно надоевшей всем «ахейцам» быстрорастворимой лапши. Пытаюсь опять отвлечься Гомером, но магия закончилась, в этот раз гениальный сказитель бессилен перед черной меланхолией, которая накинулась на меня с самого утра. Всю свою жизнь я пытаюсь написать что-то значительное, которое переживет меня в веках, но каждый раз, когда дохожу до дела, зажмуриваюсь и берусь за очередную лабуду, опасаясь фиаско. А сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что и начинать уже поздно. Или не поздно?

Хочу ли я проснуться знаменитым? Разумеется, черт подери! Кто же не хочет красиво и умно говорить, и чтобы все слушали, открыв рты? Да, я понимаю неисполнимость своих желаний. И слегка завидую своим популярным коллегам. Перечитывая собственные тексты, я каждый раз ощущаю себя трудолюбивым, но неудачливым виноделом, который хорошо знает ремесло, строго придерживается семейного дедушкиного рецепта, а вместо благородного напитка раз за разом получает отличный виноградный уксус. Как становятся популярными писателями? В чем секрет успеха? Над этими вопросами я размышляю давно, но у меня нет на них ответов все равно.

Самые модные и состоявшиеся писатели сегодняшней земли русской — Жан Грушковецкий и Виктор Палёный — в моем понимании, совершенно друг на друга не похожи. Жан — рубаха-парень, тоже из Сибири, как и я, не столько писатель, сколько артист разговорного жанра, щедрый на эмоции, приторно-сентиментальный, как любой романтик. Он всегда открыт, как колодец в постоялом дворе, и имеет привычку выкладывать в общедоступные места полную информацию о себе и своей личной жизни, вплоть до настроения собаки и способов лечения простуды у детей. Ценность его художественных приемов — а также устных и письменных историй — вызывает у меня сомнения, но большое количество людей считает иначе и массово скупает в магазинах любые книги с картинками, где на обложках стоит его фамилия.

Палёный — совсем другая история. Мистик-одиночка, исследователь бытового и коммерческого солипсизма, составитель гениальных трипов. По будням — главный специалист по онтологии мирового детства, по выходным — душеприказчик олигархов. Личность свою Виктор тщательно маскирует, в отличие от Жана Грушковецкого. В инфосферу напускает густого тумана, поощряя горячие дебаты среди своих поклонников на отвлеченные темы типа: Виктор Палёный — мексиканский кактус, взращенный на подоконнике редакции журнала «Знамя». К «палёным» текстам я и сам, признаться, питаю некоторую слабость, с неизменным любопытством открываю каждую новую его книгу и не считаю, что гений уже не тот.

Мне даже иногда кажется, что я знаю Витю Палёного, как самого себя. Знаю, что в школе он был сложным мальчиком. Лицо его всегда выражало скептицизм, он постоянно над кем-нибудь насмехался. С одноклассниками разговаривал свысока, любил приврать, даже без выгоды для себя, и если снисходил до общения с окружающими, то в голосе его всегда чувствовалась издевка. Если Витя находил хотя бы малейший повод кого-нибудь и как-нибудь унизить, то никогда этой возможностью не пренебрегал. Особо близких друзей не имел. Да и какой-либо повышенной склонности к литературному творчеству за ним никто не замечал. Учился и жил он ровно, без всплесков, не выделяясь — круглый хорошист, без изъянов.