Ульян едет в Крым

Через железнодорожную насыпь вьется тропинка, убегающая в пыльную, замусоренную бесконечность. Где-то за этой бесконечностью плещется бесконечное Черное море. Я сижу на заиндевевших рельсах. Прошел почти час. Мне, если честно, не очень хочется возвращаться во двор дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, где в тени редких для Феодосии тополей дымит импровизированный кирпичный мангал. Одним ухом я прислушиваюсь к шуму, который доносится со стороны трехэтажного строения, возведенного из монолитного железобетона без малого пятьдесят лет назад по личному приказу директора крымского треста «Спецмолтяжмонтаж», а вторым — к звукам, которые издает мой собственный живот. Звуки живота мне не нравятся тоже.

Жизненный опыт подсказывает, что я не очень везучий. Единственное, в чем мне точно повезло, — я родился в самый разгар лета. Правда, как гласит наша семейная легенда, именно в то самое утро, за несколько часов до моего первого крика в качестве новорожденного, ровно в пять утра по Гринвичу, чудесная летняя погода стала вдруг резко портиться, с неба хлынул почти тропический ливень, а после еще целую неделю, не прерываясь ни на час, моросили дожди. Но моего папу, как гласит та же семейная легенда, погодные казусы нисколько не смутили, и под стенами роддома он возник вовремя. Хотя и совершенно вымокший.

«Кто???» — громко поинтересовался он одними руками у моей мамы, смутно различимой за разводами грязи на оконном стекле.

«Мальчик!!!» — так же громко одними руками ответила мама.

А когда папа возвращался домой, хлюпая отсыревшими ботинками, в его счастливую голову пришла светлая мысль, что новорожденному сыну необходимо, вопреки капризам погоды, дать солнечное имя. Покопавшись в своей памяти, папа смог выудить из нее только два подходящих, как ему казалось, имени — Гелиос и Ульян.

Вечером к папе в гости заглянул наш сосед дядя Ваня, его давний товарищ, с которым папа и обсудил свою идею. Гелиосом меня решили не называть, поскольку дяде Ване удалось убедить моего родителя, что русскими людьми такое имя будет восприниматься не совсем правильно. Насчет Ульяна некоторые сомнения были тоже, дядя Ваня долго морщил лоб, склонял это имя по родам и падежам, но после четвертой рюмки «Столичной» все сомнения у него отпали. Мама моя в момент принятия решения по поводу имени сына соображала с трудом, а иначе бы она даже на пальцах смогла объяснить моему папе, что имя Ульян никакого отношения к Солнцу, Луне и другим небесным телам Солнечной системы не имеет. Это всего лишь русская транскрипция латинского имени Юлиан.

Как и все, кого нарекли при рождении Ульяном, я развивался быстро. Ходить и говорить стал рано. Но разговаривал при этом неохотно, ленился. До пяти лет был предрасположен к простудным заболеваниям, чем мог бы доставить изрядные хлопоты своим родителям, если бы они, пропадавшие все время на работе, узнали про эту мою предрасположенность вовремя. С пяти до десяти я был упрям, местами до настырности. И чрезмерно требователен к окружающим. В подростковом возрасте был импульсивным. В знакомой обстановке не сдерживался в эмоциях, но с посторонними вел себя предельно осторожно. Самым сокровенным не делился ни с кем, даже с лучшими друзьями.

После тридцати я вынужден был признать справедливость вообще всех прогнозов относительно себя. Даже тех, которые вычитал в популярных журналах с кроссвордами. Последним из сбывшихся прогнозов стала моя нелюбовь к телефонам. Пару лет назад, когда я устал подавлять в себе отвращение к мобильникам, наткнулся в чулане на старую, зачитанную до дыр книжку про имена. Перечитал раздел про мужчин, получивших в детстве имя Ульян, и облегченно рассмеялся. Оказалось, мобильники я терял не по рассеянности. Все было предопределено давно. Еще до их изобретения…

— Лё-о-оли-и-ик!!! — ревет пьяный хор «ахейцев».

Это они меня так зовут — Лёлик. Им кажется, что это смешно…

Пошарив рукой вокруг, я набираю горсть мелкой щебенки и медленно забрасываю камешками зеленую лужу под насыпью. По поверхности лужи расплывается радужная мазутная пленка…

— Лё-о-о-олик!

Из последних сил стараюсь не обращать внимания на пьяные вопли.

— Лё-о-о-ли-и-ик!

Когда же они угомонятся?

— Лё-о-о-ли-и-ик!

Нет, они никогда не угомонятся…

Осторожно спускаюсь с насыпи. У забора вспоминаю, что оставил на рельсах книгу. Приходится опять карабкаться наверх, где мой томик с «Илиадой» и «Одиссеей» уже дочитывает вечерний ветерок.