Улисс

Отец Конми сидел в углу трамвайного вагона, с синим билетиком осмотрительно сунутым в прорезь перчатки из плотной козлиной кожи, покуда четыре шилинга, шестипенсовик и пять пенни ссыпались из другой плотнооперчатченной ладони в его кошелёк. Проезжая мимо храма обросшего плющом он размышлял, что билетный контролёр является обычно, когда в рассеянности выбросишь билет. Серьёзность лиц находящихся в вагоне казалась отцу Конми чрезмерною для поездки столь непродолжительной и недорогой.

Отец Конми любил радостную обстановку.

День был полон покоя. Джентельмен в очках, напротив отца Конми, кончил объяснения и опустил взгляд. Его жена, предположил отец Конми. Крохотный зевок приоткрыл рот жены джентельмена в очках. Она подняла свой кулачок в перчатке, зевнула, уж так-то мягонько, пристукивая своим кулачком в перчатке по открытому рту и улыбнулась крохотно, мило.

Отец Конми отметил запах её духов в вагоне. Он отметил ещё, что неуклюжий мужчина с другой стороны от неё сидит на самом краешке сиденья.

Отцу Конми порою трудно бывало вкладывать причастие в рот какого-нибудь старика с трясущейся головой.

На Анеслеском мосту трамвай остановился, а когда почти уже тронулся, старушка подхватилась вдруг со своего места – сойти. Кондуктор дёрнул тесемку звонка, задержать трамвай для неё. Она вышла со своею корзинкой и сеткой-авоськой: и отец Конми видел как кондуктор помог ей и сетке, и корзинке её спуститься: и отец Конми подумал, всё оттого что она чуть было не проехала дальше, чем положено по билету за один пенни и, вероятно, она одна из тех простых душ, которым всегда приходится дважды повторять: Благославляю тебя, дитя моё—когда отпускаешь им грехи—Молись за меня. Но у них так много неурядиц в жизни, столько забот, у бедняг.

От ограды строительной площадки м-р Юджин Страттон ухмыльнулся толстыми негроидными губами отцу Конми.

Отец Конми подумал о душах чёрных и коричневых, и жёлтых людей, и о своей проповеди про святого Петра Клавера, Общ. Ис., и про африканскую миссию, и о распространении веры, и о миллионах чёрных и коричневых, и жёлтых душ, не приявших крещения водою, а ведь последний их час подкрадывается, как тать в нощи. Та книга бельгийского иезуита, Le Nombre des Elus, содержит—по мнению отца Конми—резонное опасение. Ведь это – миллионы человеческих душ, сотворённых Божьим Соизволением, до которых вера не была донесена. Все они божьи души, сотворённые Богом. Отцу Конми жалко было, что они могут оказаться утраченными, пойдут в отходы, если можно так выразиться. На остановке Хаут-Роуд отец Конми сошёл, был приветствован кондуктором и, в свою очередь, приветил. Малахайд-Роуд была тиха. Отцу Конми приятны были дорога и название её. В весёлом Малахайде звон радостных колоколов. Лорд Талбот де Малахайд, прямой наследственный лорд-адмирал Малахайда и прилегающих морей. Вдруг раздался крик: к оружию!– и она оказалась девицей, супругой и вдовой в один день. Таковы они были, старосветские дни, правоверные времена в весёлых городах, былые времена в округе.

Отец Конми, шагая, думал о своей книжке БЫЛЫЕ ВРЕМЕНА В ОКРУГЕ и о книге, которую можно бы написать о домах иезуитов, и о Марии Рошфор, дочери лорда Молсворта, первой графине Белведера.

Равнодушная дама, уже не молодая, в одиноких прогулках вдоль берега Енельского озера, Мария, первая графиня Белведера, безразлично шагавшая вечерами, не вздрагивая на всплески выдр. Кто бы дознался? Не ревнивый же лорд Бельведер, и не её духовник, утаи она признание в доконечной супружеской измене—eiaculatio seminis inter vas naturale—с братом её мужа? Сказала бы на исповеди полуправду, по женскому обыкновению, будто грех свершён не до конца. Знали б лишь Бог и она, да брат её мужа.

Отец Конми подумал о неудержимых инстинктах, необходимых, впрочем, для продолжения людского рода на земле, и о путях Господних, не схожих с путями нашими.

Ректор Джон Конми шагал и переносился в давно минувшие времена. Там он был человечен и чтим. Он хранил в уме секреты исповедей и улыбался улыбающимся благородным лицам в навощенных гостиных, с лепными гроздьями фруктов на потолках. И руки невесты и жениха, благородную с благородной, соединял, ладонью в ладонь, ректор Джон Конми.

Прелестный выдался денёк.

Распростёртое поле представило отцу Конми капустную ширь, раскланивалось перед ним раскидистыми нижнелистьями. Небо являло стадо облачков медленно бредущих по ветру. Moutonner, говорят французы. Уютный, благоустроенный мир.

Отец Конми, повторяя молитву, поглядывал на стадо барашковых облаков над Рэткофом. Его щиколотки в тонких носках покалывала стерня клонговского поля. Он пошагивал там, читая по вечерам, и слышал крики играющих мальчишечьих команд, юные крики в вечерней тиши. Он был их ректором, правление его было кротким.

Отец Конми снял перчатки и вынул свою книжицу-часослов с красным обрезом.

Закладка слоной кости указала страницу.

Трёхчасовые. Их надо было прочесть перед ланчем. Но пришла леди Максвел.