Улица Яффо

Но мы оплакивали Иерусалим. Они заняли Старый город, сердце Палестины с храмом Гроба Господня, Харам аль-Шарифом и Куполом Скалы. За одну ночь бульдозеры сровняли с землей марокканский квартал. На седьмой день Шестидневной войны, когда взошло солнце и пыль осела, жители Иерусалима увидели, что перед Стеной Плача, где раньше тесно стояли дома, лежит пустая площадь.

* * *

На Вифлеем опустилась свинцовая тишина. Комендантский час был не нужен, все прятались по домам от стыда. Неделю назад мы были гордыми, сплоченными арабами, а теперь нас отбросили в прошлое, какими были палестинцы на протяжении веков: под властью чужаков на собственной родине. Я винила себя за то, что не воевала вместе с федаинами. За то, что помешала Джибрилю воевать. Если каждый заботится только о крыше над своей головой, у нас никогда не будет государства, способного защитить наших людей.

Но в те же дни произошло и нечто удивительное: мой отец и мой брат снова разговаривали друг с другом. Как взрослые. Во время долгих ночей комендантского часа отец рассказывал нам о Яффе, о маминых праздниках и о нашем дяде, аммо Башаре. Как он сражался против англичан. Как отец стоял у могилы брата и поклялся назвать своего первенца в его честь. Джибриль внимательно слушал. Он впервые действительно слушал отца, не противореча ему. И тут папа разрыдался.

– Я должен был дать ему другое имя. Это имя стало его проклятием.

Джибриль обнял папу:

– Это не твоя вина, папа. Башар родился бойцом и умер бойцом.

Я предпочла бы, чтобы Башар был жив и находился рядом с нами. Но испытала невероятное облегчение от этого примирения, на которое уже перестала надеяться. Папа снова и снова рассказывал, как храбро Джибриль нес его на себе всю ночь. А Джибриль наконец понял, что его отец не был трусом. Проклятие, стоявшее между ними после смерти Башара, исчезло.

* * *

Я уже не помню, сколько дней мы провели взаперти. Помню только, как я заворачивала последний рис в виноградные листья на кухне, когда отец позвал меня.

– Амаль! Слушай! По радио поет Файруз! [77]

Он сидел в гостиной около радиоприемника. По каирскому радио играла песня, выражавшая чувства миллионов людей от Багдада до Касабланки. Al Quds Al Atika. Старый Иерусалим. Отец сделал погромче. У меня по спине пробежала дрожь.

Я бродила по улицам, улицам старого Иерусалима.
Мимо лавок, оставшихся от Палестины.
Они рассказали мне, что произошло,
и подарили мне вазу
Как воспоминание об изгнанниках, ожидающих возвращения.
Я бродила по улицам, улицам старого Иерусалима.
Остановилась отдохнуть у двери, и она стала мне другом.
Ее печальные глаза повели меня
прочь из города,
в мое несчастное изгнание.

Файруз была для нас тем же, чем Умм Кульсум была для наших родителей. В темное время она появилась словно из ниоткуда и очаровала сердца всех арабов. Она была ливанкой, но ее слова шли будто из сердец палестинцев. Она была христианкой, но мусульмане обожали ее. Ее голос сиял, как утренняя звезда. Кристально чистый, несокрушимый и нежный. На сцене она стояла неподвижно, без единого жеста, а ее черные глаза были устремлены вдаль.

Джибриль вошел в комнату и прислушался.

– Открой окно! – попросил папа.

Я открыла окно. На старые стены упал яркий солнечный свет. Напротив нас соседи тоже решились подойти к окнам. Они были серьезны и подавлены, как мы. Я слышала ту же песню, доносившуюся из их квартиры. Мы помогли папе встать и подвели его к окну.

Когда-то была страна
И руки, что ее возделывали.
Под солнцем, под ветром
Там были дома и окна в цветах,
Там были дети с книгами в руках.
Внезапно, темной ночью,
Ненависть переполнила тени домов.
Черные руки взломали двери,
И дома потеряли своих хозяев.
Между хозяевами и их домами
Выросли тернии и огонь.

Теперь уже все окна были открыты. Старики и дети, мужчины и женщины, которые столько дней сидели по домам, все вдруг появились. Голос Файруз залил улицу, точно весенний дождь. Я заплакала.

– Не плачь, – сказал папа. – Иначе ты заразишь остальных.