Улица Яффо

– Ты в порядке? – спросил меня отец.

Как будто я могла быть в порядке.

Он обнял меня и крепко прижал к себе.

Дома он рассказал маме о случившемся.

Мама вышла из себя.

* * *

Много лет спустя мама рассказала мне ту же самую историю, но так, как она ее понимала. Она лежала на больничной кровати, а я сидела рядом, держа ее руку, которая с каждым днем становилась все меньше и меньше.

– Я уверена, что это был он, – сказала она. И улыбнулась.

Мама умерла без горечи, она прожила богатую жизнь и ни о чем не жалела. Только одно ее желание осталось неисполненным. Сегодня я уверена, что Мориц тоже хотел бы увидеть ее еще раз. Но человеку всегда кажется, что важные дела можно отложить на потом.

Даже когда уже слишком поздно.

* * *

Моя мама никогда не рассказывала моему папе про свою веру в то, что ее отец жив. Нечто невероятное – это было не для папы. Даже «вероятное» он считал чересчур непредсказуемым. Он всегда выбирал the real thing, что-то настоящее. То, что можно увидеть и потрогать.

* * *

Вообще-то у мамы с папой все могло бы получиться. Я думаю, он предпочел бы остаться с нами. Он мог приспособиться к любой ситуации, но предсказуемой. А маме хотелось непредсказуемости. Она еще не все повидала в жизни, не получила от нее всего, чего хотела. Даже не знаю, получила ли она когда-либо все, чего хотела. На моей памяти она была спокойной только в самом конце. Когда уже не могла ходить. Но пока ее тело позволяло, мама была в движении. Она чувствовала голод, который никто не мог утолить. Может быть, именно этот голод и сожрал ее изнутри в конце концов.

* * *

Если бы это зависело от меня, папа должен был бы остаться. Он мне нравился. И маме он, кстати, тоже нравился. Что ей нравилось все меньше и меньше, так это его mindset, его образ мыслей. На самом деле не было причин употреблять английское слово. Но это была одна из причуд моей матери: для всего, что ей не нравилось в отце, она использовала его язык.

Old-fashioned. Outdated. Over-protective. Старомодный. Устаревший. Излишне заботливый.

И позже, когда стало еще хуже:

Obsessive. Oppressive. Obsolete. Одержимый. Деспотичный. Изживший себя.

* * *

Все рухнуло, когда я только-только пошла в школу. Мама снова хотела летать. Папа хотел быть большим папочкой. Сначала они громко спорили, потом замолчали.

Мама сказала, что папа изменил первым.

Я никогда не спрашивала ее, правда ли это.

Я помню только, как мама однажды пришла домой, поставила пакет с покупками на кухонный стол и сказала:

– Мы с папой собираемся расстаться.

Она сказала это так обыденно, словно речь шла о том, что мы собираемся сегодня есть на ужин. Я этого не понимала. Как такое вообще возможно. В моем мире такого не могло быть. Казалось, что время для меня остановилось, а для матери оно продолжало бежать. Она убирала покупки в холодильник. По радио передавали «Комфортное онемение» [84].

– Так будет лучше, – сказала она. – Для всех.

Глава 51

Палермо

– Для мамы так и правда было лучше. Она снова была свободна.

Честно говоря, я отправилась сюда, чтобы слушать, а не рассказывать. И теперь чувствую себя обнаженной. Я оказалась на виду.

И это мне на пользу.

Нас больше не разделяет тишина, только пространство. Рисунок древесины на старом столе похож на замерзшие реки. Снаружи стемнело. Что сказал бы Мориц, если бы сидел сейчас с нами? Был бы он рад видеть нас здесь или же наша встреча разрушает выстроенный им порядок, где ему требовалось отделить нас друг от друга, чтобы выносúть самого себя?

– И что сделал твой отец? – спрашивает Жоэль.

– Он вернулся в Нью-Йорк. Но звонил на каждый день рождения и присылал подарки на Рождество. Он был правильным отцом на расстоянии. Так сказать, отсутствующий присутствующий.

– У него были потом еще дети? – интересуется Элиас.

– Нет. Он вернулся к Лесли. Она простила его.

Жоэль понимающе поднимает брови.

– А твои братья… братья по отцу?

Я пожимаю плечами. Я их почти не знаю.

– Я однажды приехала к ним. Я им не особенно понравилась. Вообще-то, я всегда хотела иметь братьев и сестер, но эти двое… как будто у нас разные отцы.

Может быть, у нас и действительно был не «один и тот же» отец. Возможно, Ральф был другим человеком, пока жил с мамой. Или хотел быть, но желания оказалось недостаточно.

– С ума сойти, – говорит Жоэль, – ты единственная из нас, кого действительно связывает родство с Морисом. Так странно, правда?

Что вообще это значит – кровное родство? Это звучит так, словно Мориц был ближе к моей матери, чем к своим приемным детям. Но это чушь. Он был отцом для тех, с кем проводил время. Для меня и сейчас он остается тенью. Я не знаю, как звучит его голос, как пахнет его кожа, как царапается его свитер, когда мы обнимаемся. Я вижу его, только когда закрываю глаза. Пожилой господин на прогулке вдоль моря, всегда в шляпе и с тростью, погруженный в раздумья или свободный от них; возможно, счастливый.

* * *