Улица Яффо

– Это гостинцы от короля Георга.

Жоэль сначала подумала, что он говорит про вчерашнего солдата. Нет, ответил Морис и объяснил, что король Георг – это король Англии. Его солдаты забыли кое-что в порту, где Морис теперь работает.

Жоэль хотелось узнать, был ли дядя Виктор тоже солдатом короля Георга, но она быстро поняла, что лучше о нем не говорить, потому что это не нравится Ясмине.

«Дядя Виктор сражается за нас» – вот и все, что ей сказали.

Слова эти озадачили ее, ведь если он один из нас, то почему к нему относятся так, словно он – чужой?

– Ты тоже будешь воевать, папá?

– Нет, – ответил Морис.

Она не задала вопрос, который позже, уже будучи взрослой, услышит от многих детей: почему ее народ вообще стал воевать? Жоэль родилась во время войны и выросла среди военных историй, так что война была для нее чем-то обычным. Немцы, арабы и король Георг – все сговорились против евреев. Воевать – значит жить. Кто не сражается – тот умрет. Улица Яффо представлялась Жоэль кораблем, на котором они приплыли, маленький островок в страшном море. Хрупкий и прекрасный.

Война – это названия мест, которых она не знала, но о которых все говорили. Баб-эль-Вад. Латрун. И снова и снова: Йерушалаим. Названия, слывшие легендами. От них в памяти Жоэль оставались образы, проникавшие в ее сны. За ужином у них в доме всегда работало радио, и когда потом она лежала в постели, новости о войне смешивались с образом дяди Виктора. Это он защищал кибуц от арабов. Сидел с винтовкой в грузовике, который вез лекарства в осажденный Иерусалим, а по дороге на них напали арабы. Она видела, как дядя Виктор стреляет в араба и тот падает на бегу. Видела, как он стоит на старой стене в Иерусалиме, защищая еврейский квартал. Но арабы победили, и евреям пришлось покинуть Старый город. Арабы разрушили их дома и синагоги. Где же был Виктор, почему он не помешал этому? Жоэль проснулась в холодном поту, успев в секунды между сном и явью перепугаться, что арабы уже в Хайфе, на улице Яффо, в ее комнате.

В ее снах все они выглядели одинаково – арабы, аравим. У всех черно-белая куфия и винтовка, и они убивали евреев. Для Жоэль не было разницы между палестинцами, сирийцами или египтянами, между гражданскими людьми и солдатами, все они звались одинаково – аравим, и от одного этого слова у нее по спине пробегал озноб. Она никогда никого из них не видела и не помнила первые два года своей жизни, когда играла на улице с арабскими детьми в Маленькой Сицилии. На берегу того же самого моря, но в совершенно другом мире. Как будто путешествие оторвало ее от корней, с которыми как раз и хотела распроститься ее мать.

* * *

Говорят, что война пробуждает в людях самое худшее. На улице Яффо все было иначе. Она объединяла людей. Каждый день из порта прибывали все новые иммигранты, ибо молодое государство широко распахнуло двери для евреев со всего мира. Корабли иммигрантов больше не были незаконными. А по улицам ходили чиновники со списками, осматривая каждую заброшенную квартиру и измеряя ее складной линейкой. Дом за домом улица Яффо наполнялась жизнью, почти нормальной жизнью. Абель Максудов был пекарем. Коренастый медведь с седыми волосами на спине, которые клочьями выбивались из-под нижней сорочки. Рубашку он не носил никогда, ни на улице, ни в своем магазине, Абель любил детей, пек кунжутные бублики и плюшки с корицей по ташкентскому рецепту. В первый же день – а прибыл он один и никогда не говорил, где его жена и дети, – он зашел в пустую пекарню, дверь которой была открыта, и принялся наводить там порядок. На складе он нашел муку и сахар. На рынке в Ха-Кармеле купил яйца и специи, затем замесил тесто, растопил печь, и на следующее утро по всей улице поплыл аромат кунжутных бубликов. Абель Максудов так и остался там до конца своих дней.

Парикмахер – совсем другая история. В Белоруссии он был пастухом и стриг овец. С корабля сошел в разваливающихся башмаках – не выдержали они долгого путешествия. Так он познакомился с Яцеком, сапожником из Бреслау, а поскольку Яцек вечно был без гроша, то попросил нового приятеля Леонида постричь его. Леонид, называвший себя к тому времени Леоном, денег с него не взял, а в благодарность Яцек рассказывал всем, как умно этот Леон стрижет, – он действительно повторял слово «умно», будто стрижка волос была философской дисциплиной. Вскоре в маленькую квартирку Леона потянулись люди, и все выходили от него довольными. Какой чуткий человек, говорили они, ценя его умение молчать во время работы. Одни радовались, что наконец кто-то выслушивает их, не противореча. Другим нравилось, что наконец можно спокойно помолчать вместе, под аккомпанемент щелкающих ножниц. Леон раздобыл где-то пару парикмахерских кресел – должно быть, купил в порту – и вскоре переехал в крошечное помещение на углу, бывшую портновскую мастерскую. Он поставил кресла, повесил на стену зеркало и с тех пор стал зваться парикмахером Леоном.