Улица Яффо

На следующий день на улице Яффо все пересказывали друг другу эту историю: в булочной, у мясника и прямо на тротуаре, где люди усаживались на старых стульях перед домами и часами обсуждали тот спектакль, что разворачивается перед их глазами, – спектакль, в котором и им самим отводилась роль. Рифка и Хаим Ваксман казались то близкими родственниками, то кинозвездами, чьи личные секреты принято обсуждать с безмерным участием, даром что никто с ними не знаком. Их встреча воплощала заветное желание, которое многие привезли с собой в эту страну, но исполнение которого было даровано лишь очень немногим. Так что встреча других людей уже становилась утешением.

* * *

Ясмина не потеряла родственников в Холокосте, но переживала эти истории так, будто они случались с ее собственной семьей. Когда она рассказывала об этом за ужином, Морис внимательно слушал, но ничего не говорил. Он был, пожалуй, единственным человеком на улице Яффо, кто, радуясь счастью других, не думал при этом о собственных надеждах. Он выбрал себе пристанище, где его никогда не найдут люди, которых он оставил. И не оглядывался назад. В его новом паспорте было написано: «Действителен для всех стран, кроме Германии». Дома Ясмина не задавала вопросы про его близких в присутствии Жоэль, а на улице Морис так живо интересовался судьбами соседей, что никому не приходило в голову спросить о его собственной семье. В мире, где все говорили наперебой, он был единственным, кто слушал. Морис существовал для других; он до такой степени отточил искусство невидимости, что даже во сне больше не говорил по-немецки. Сегодня все любят повторять «Будь собой!», но в то время Морис выжил лишь потому, что был кем угодно, только не собой. И так вжился в эту роль, что уже не скучал по себе прежнему. Он даже перестал бояться разоблачения, настолько искренне слился со своим новым «я». Единственное, что его тревожило, – что женщина, которой он вверил свою судьбу, будет скучать по другому человеку, которого он никогда не сможет ей заменить, как бы ни старался.

* * *

Они не видели его в течение всей войны. Когда в госпиталь Ясмины доставляли раненых солдат, она боялась и в то же время надеялась, что среди них окажется Виктор. Но все они были незнакомцами. Она могла бы порасспрашивать о нем. Но запретила себе это. Она закрыла в своем сердце дверь, чтобы никогда больше не открывать ее. Чтобы не утонуть в том, что пряталось за этой дверью. Ясмина и сама не понимала своих противоречивых чувств: когда Виктора объявили мертвым, она уверяла себя, что он жив, но теперь, когда он оказался жив, она решила, что для нее он мертв. Однако надолго удержаться в этом оказалось для нее невозможно. И однажды она поймала себя на том, что тайком читает списки раненых в других отделениях. Его имени нигде не было.

Морис задавался вопросом, скучает ли Ясмина по Виктору, но никогда ее об этом не спрашивал. Слишком много было повседневных забот. Они часами простаивали в очереди за бутылкой молока, а чтобы купить цыпленка, приходилось ждать по нескольку дней. Оказавшись перед дилеммой, ограничить массовую иммиграцию либо нормировать продукты питания, правительство решило ввести продовольственные талоны: 200 граммов моркови за 85 милей [40] в понедельник, яйца всмятку в среду, замороженная треска в четверг и, если повезет, один банан за 120 милей в воскресенье. В булочной был только один стандартный хлеб, черный и круглый, на вкус как картон. Соседи держали на балконе курицу, чтобы обменивать яйца на талоны на одежду и обувь. Ясмина потеряла работу в больнице. Война закончилась, раненые больше не поступали. По улицам слонялись безработные. Все пустовавшие квартиры были уже заняты, и первоначальная солидарность с еврейскими иммигрантами сменилась презрением к новоприбывшим. Слишком много североафриканцев, слишком много иракцев, слишком много преступников. Три самолета в день приземлялись в аэропорту Лод, из которых выходили йеменские семьи: темные напряженные лица, кричащие дети – чужаки в Земле обетованной. Эти люди выглядели совершенно иначе, были одеты иначе, пахли иначе и молились иначе, так что некоторые ашкеназы вовсе и не считали их настоящими евреями. Гиора Йосефталь, сотрудник Еврейского агентства, ответственный за интеграцию, сформулировал так: «Израиль хочет иммиграции, но израильтяне не хотят иммигрантов».

* * *

Виктор появился внезапно. Морис как раз вышел со склада в гавани после обеденного перерыва и увидел Виктора, беззаботно гуляющего по набережной. Словно тот поджидал Мориса.

– Hakol beseder? [41]

Как будто и не исчезал никуда. Он был в гражданском, похудел, вокруг рта легли жесткие складки, но глаза сверкали озорно, как и прежде.

– Виктор…

– Ави, все зовут меня Ави. Теперь это официально. А ты хорошо выглядишь. Как дела дома?

– Хорошо.

Морис попытался улыбнуться. А главное – понять, чего хочет Виктор.

– Вы уже сменили имена?

– Нет.

– Ее надо назвать Яэль.

Он имел в виду Жоэль.

– Пусть сама решит, когда вырастет.

Виктор зажег сигарету.

– Хочешь как-нибудь зайти к нам? – спросил Морис.

– Нет.