Улица милосердия

Она уже была беременна дважды. В первый раз она родила сына, которому сейчас шесть лет и которого отдали под опеку, – родительских прав ее лишили. Во второй раз она пришла на Мерси-стрит. Она рассказала все Клаудии без прикрас, строго по делу. Она говорила так лаконично и властно, что создавалось впечатление, будто она очень спешит. Словно на тротуаре у Даунтаун Кроссинг ее внимания требовали неотложные дела, вопросы глобального экономического кризиса, грозившего крахом всей стране.

Клаудия объяснила, что на двадцать третьей неделе процедура сложнее. Шэннон нужно будет посетить врача дважды, два дня подряд.

Шэннон закатила глаза к небесам.

Ботинки определенно были паленые.

Информированное согласие, которого требовал порядок. Тут адвокат мог бы поспорить, что информированное согласие в принципе не могло считаться таковым, если пациент был под кайфом. Если так, то получить согласие от Шэннон было невозможно. Для этого Клаудии пришлось бы отправиться на несколько лет назад, когда никакой беременности еще и в помине не было, чтобы отыскать день, когда Шэннон ничего не употребляла.

Для таких пациенток – Клаудия знала об этом – понятие согласия было чем-то сказочным. Вся половая жизнь Шэннон проходила без него. Она потеряла девственность в четырнадцать, в возрасте, когда законное согласие невозможно в принципе, а к тому моменту, когда она наконец достигла возраста этого самого согласия, она уже каждый день была под кайфом. Взять хоть эту беременность, хоть предыдущую: эти беспорядочные совокупления, проходящие в дурмане и периодически приводившие ее на порог клиники, – давала ли она согласие хоть на одно их них? Ее детство и ее зависимость плавно перетекли одно в другое. За всю свою жизнь она ни разу и не была трезвой взрослой.

Клаудия объяснила, что в первый день доктор Гурвитч установит ей ламинарию, стерильную палочку из водорослей, которая, разбухая, постепенно раскроет шейку матки. «Это не больно», – добавила она, хоть Шэннон и не спрашивала.

Она подумала о сыне Шэннон, маленьком мальчике, который теперь, вероятнее всего, был чьим-то приемышем. Увидит ли он еще когда-нибудь свою мать? Помнит ли он ее вообще?

У Шеннон задрожали веки.

– Шэннон, вы со мной?

– Да-да, – сказала Шэннон.

На следующий день врач вытащит ламинарию и вместо нее введет в матку пластиковую трубку, присоединенную к маломощному всасывающему устройству.

– И все? – Шэннон все это, похоже, абсолютно не впечатлило. В масштабах ее жизни это не считалось катастрофой.

– Доктор Гурвитч может поставить ламинарию утром в понедельник. Мы открываемся в восемь.

– Утром? – ужаснулась Шэннон. – А сейчас ее нельзя поставить, что ли?

Порой в сложных обстоятельствах женщины бывают невыносимы. Если честно, порой хочется сломать их через колено.

– Как я уже объясняла, – ответила Клаудия. – Вам нужно будет прийти два раза. В понедельник утром и во вторник, помните?

Она объяснила процесс снова. На этот раз Шэннон взорвалась.

– Че за херня? – кипятилась она. – А на хрен я сегодня пришла тогда?

Клаудия ответила:

– Чтобы у нас состоялся этот разговор.

– То есть я просто, блядь, потратила время! Сначала меня сфоткал какой-то придурок, а теперь вы мне говорите, что…

– Стоп-стоп, что? – нахмурилась Клаудия. – Вас кто-то фотографировал?

– Один из этих придурков снаружи. Еще раз его увижу, глаз на жопу натяну.

Шэннон выпрямила спину: теперь она была полностью в сознании и часто моргала, ее зрачки расширились. Она казалась встревоженной, но дезориентированной. По профессиональной оценке Клаудии, она очевидно была не в себе.

– Шэннон, я вас не понимаю. Вы можете рассказать, что именно случилось?

– Да ну на хер. – Шэннон неуклюже встала со стула, прикрывая живот рукой. – Я пошла отсюда.

– Подождите, – сказала Клаудия, но без толку, Шэннон уже и след простыл.

«Черта с два она придет в понедельник», – подумала Клаудия.

Для подобной работы требовалась особенная категория людей, и она в эту категорию входила. Большую часть времени она искренне в это верила.

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД – ГДЕ-ТО ВЕСНОЙ ДВЕ ТЫСЯЧИ ВОСЬМОГО – Клаудия ехала на работу на метро и ее внимание привлекла история в «Глоб». На Оленьем острове кто-то во время пробежки обнаружил выброшенную на берег кучу мусора: черный мусорный мешок, прочный – их обычно используют строители. Из мешка торчала маленькая рука.

В мешке было тело утонувшего ребенка, маленькой девочки лет двух. Ее лицо раздулось до неузнаваемости. Отекшее тельце, завернутое в одеяло «Хэлло Китти», весило двенадцать килограммов. У нее были голубые глаза; уши проколоты, хотя сережек в них не было. На ней был подгузник и розовые хлопковые штанишки c крохотными сердечками.

Кто она и откуда взялась? Следующие несколько месяцев эти вопросы регулярно мелькали в метро на разворотах «Глоб» и «Хералд». У малышки не было отпечатков пальцев: вода сильно повредила кожу на руках. Для читателей обеих газет, как и для всего Бостона, она стала Малышкой Доу[14].