Улица Светлячков

«Повешу трубку», – сказала она себе. Именно так она и собиралась поступить. Даже не без удовольствия предвкушала этот момент. Все годы их дружбы Талли выкидывала такие вот номера (впрочем, нет, таких номеров даже она прежде не выкидывала), а Кейт приходилось извиняться, и неважно, ее была вина или нет. Талли сроду не извинялась, просто сидела и ждала, пока Кейт придет и все уладит.

Не в этот раз.

Теперь Кейт плевать хотела, что станет с их дружбой, слишком она была зла, слишком обижена. Если Талли желает остаться ее подругой, пусть сама помучается.

Повешу трубку много-много раз.

Она вздохнула, надеясь, что эта мысль принесет облегчение, но никакого облегчения не почувствовала. События вчерашнего дня сломили ее.

Раздался стук в дверь. Это мог быть кто угодно из ее родных. Прошлым вечером они с ней носились как с писаной торбой, защищали ее, оберегали, точно она хрустальная. Мама и папа остались на ночь. От мамы было не скрыться, будто она боялась, как бы Кейт ненароком не покончила с собой. Папа без конца хлопал ее по плечу и повторял, что она красавица, а близнецы, которые не очень-то понимали, что случилось, но нутром чуяли беду, висли на ней не отлипая. Одна только Мара держалась на расстоянии и наблюдала за происходящим со стороны.

– Войдите, – сказала Кейт, поднимаясь повыше на кровати, стараясь казаться более стойкой, чем на самом деле.

В спальню вошла Мара, уже одетая в школу: джинсы на бедрах, розовые угги и серая толстовка с капюшоном. Она попыталась улыбнуться, но вышло не очень.

– Бабушка меня послала с тобой поговорить.

Кейт испытала огромное облегчение просто оттого, что дочь оказалась в одной с ней комнате. Она переместилась на середину кровати и похлопала ладонью по матрасу рядом с собой.

Но Мара села напротив, прислонилась к обитому шелком изножью кровати, подтянула к груди острые колени – они торчали наружу из ее любимых драных джинсов.

Кейт с тоской вспомнила о том времени, когда могла просто подхватить дочь на руки и прижать к себе. Сейчас ей это было необходимо.

– Ты ведь знала, про что будет программа, да?

– Талли со мной все обсудила. Сказала, что это поможет.

– И?..

Мара дернула плечом:

– Да я-то просто на концерт хотела.

Концерт. Бесхитростный эгоизм этого ответа покоробил Кейт. Она и забыла про концерт, про то, как Мара сбежала из дома. После поездки на Кауаи все это совершенно вылетело у нее из головы.

На это Талли, похоже, и рассчитывала. Заодно и Джонни убрала с дороги, чтобы не нарушил планы.

– Скажи что-нибудь, – попросила Мара.

Но Кейт сама толком не знала, что сказать, как со всем этим обойтись. Ей хотелось, чтобы Мара поняла, какой эгоисткой была, как сильно ее обидела, но она не собиралась взваливать на дочь вину за произошедшее. Этому грузу место на плечах Талли.

– А тебе не пришло в голову, когда вы с Талли сочиняли свой план, что мне будет больно и обидно?

– А тебе не приходило в голову, что мне больно и обидно, когда меня не пускают на концерт? Или в боулинг ночью? Или…

Кейт подняла руку.

– Понятно. Мара по-прежнему пуп земли, – произнесла она устало. – Если тебе больше нечего сказать, можешь идти. У меня сил нет с тобой ругаться. Ты повела себя эгоистично и обидела меня. Если сама этого не понимаешь и не готова принять за это ответственность, мне тебя жаль. Все, уходи.

– Ну окей. – Мара нарочито медленно встала с кровати. У двери она замерла и обернулась: – Когда Талли придет…

– Талли не придет.

– В смысле?

– Твоя крестная фея должна передо мной извиниться. А извиняться она не умеет. Надо же, и в этом вы похожи.

Впервые за весь их разговор на лице Мары мелькнул страх. Боялась она одного – потерять Талли.

– В твоих интересах хорошенько подумать о том, как ты ко мне относишься, Мара. – Голос Кейт дрогнул, ей с большим трудом удавалось говорить спокойно. – Я тебя люблю больше жизни, а ты намеренно причиняешь мне боль.

– Я тут ни при чем.

Кейт вздохнула:

– Ну естественно, Мара. Ты всегда ни при чем.

Этого говорить не следовало. Едва слова сорвались с губ, Кейт захотела взять их обратно, но сказанного не воротишь.

Мара рывком распахнула дверь и с грохотом захлопнула ее за собой.

Внезапно наступила тишина. Где-то за окном пропел петух, залаяли собаки. Слышно было, как кто-то ходит на первом этаже, – половицы в этом старом доме скрипели при каждом шаге.

Кейт уставилась на телефон, ожидая звонка.

– Это вроде мать Тереза говорила, что одиночество – самый ужасный вид нищеты? – сказала Талли, хлебнув «грязного мартини».

На лице человека, к которому она обратилась, на мгновение мелькнул испуг – будто он вел машину по темной пустой дороге и внезапно ему наперерез выскочил олень. Затем он рассмеялся – особенным, говорящим смехом, как бы признавая в Талли свою, подчеркивая их общее превосходство над миром, их привилегированность. Такому смеху учатся в гулких коридорах Гарварда или Стэнфорда.

– Что люди вроде нас знают об одиночестве и нищете? К вам на день рождения явилась сотня человек, а шампанское и икра, господь не даст соврать, стоят недешево.