Улица Венеалме

– Ригрета мечтает попасть в этот театр. Она ещё говорила, что балы – это нечто потрясающее. Но эти взгляды...

– Да. Взглядов было много. В ближайшее время будет много выгодных сделок благодаря тебе и нашей маленькой постановке.

– Ты говоришь так, будто одно наше появление в театре настолько... настолько значимо.

– Ты не представляешь, Айи, – широко улыбнулся Конда, притягивая её к себе.

Большая карета остановилась под окнами домов на одной из центральных улиц, и он махнул рукой Ярвиллу, отпуская его, потом свистнул одному из извозчиков под навесом в переулке.

– Поздновато гуляете, кирио, – сказал тот, косясь на бархатный плащ Аяны.

– Мы севас, – бодро ответил Конда, двумя руками подталкивая Аяну внутрь.

– Ты что творишь? – возмутилась она, усаживаясь на жёсткое сиденье коляски.

– Щупаю тебя. Дождаться не могу, когда мы приедем.

– Я думала, этот странный дворец охладил твой пыл.

– Так и есть. Ты там была очень напряжена. Мне хотелось обнять тебя и прижать к себе, вот так. Но мы едем домой, а там мы не странный безумный кир со своей баснословно дорогой любовницей, которая смотрит на мужчин, как волчица на овец, а просто ты и я.

Дверь еле слышно скрипнула, впуская их в дом на улице Венеалме, и Конда подошёл к шкафчику, вынул оттуда маленький пузырёк с маслом и длинной щепкой капнул пару капель в дверные петли.

– Так лучше, – сказал он, бесшумно закрыл дверь и повесил плащ на крючок.

Аяна сидела за столом, глядя, как он достаёт полено из ящика с дровами и раздувает тлеющий очаг, пододвигает заварник к огню и достаёт кружки.

– Кир, я уложил кира Кимата, – сказал заспанный Арчелл, спускаясь с поющей лесенки. – Я могу идти?

– Да. А вот завтра сходи по гостям. Далгат, Делиз, Бату... Ну, тебе там уже подскажут, – сказал Конда с улыбкой. – Иди, отоспись. Ондео, пойдём, поможешь переодеться.

Арчелл отвёл взгляд и вышел, закрывая за собой дверь.

– Ты собираешься ему сказать? – спросила Аяна, стягивая с Конды синий костюм. – Он стыдится того, что мы творим... Ты, я и ондео.

– Не того, что мы творим, а того, что подсказывает ему его развращённое воображение, – улыбнулся Конда. – И рубашку тоже снимай. Айи, снимай её, а не разглядывай кружева. Там под кружевами – я. Я интереснее.

– Мне опять придётся прыгать? Тут пол скрипучий.

– Я занимаюсь этим вопросом, – сказал Конда и взял в ладони её лицо, заглядывая в глаза. – Тут темно и тесно, и нет печи, и холодно. Я знаю. Зима у нас тут не очень холодная, но противная. В ближайшее время я решу этот вопрос.

– Да я не об этом... – сказала Аяна, стягивая с него рубашку.

– А я об этом. У вас в зимних комнатах было очень уютно. Ты приходила ко мне по утрам, ложилась рядом, и я мечтал, что так будет всегда.

– А я мечтала, что всегда буду чувствовать тебя за спиной, просыпаясь.

– Раздевайся и забирайся под дикое одеяло. Я принесу ачте.

Они сидели в кровати, и пар от двух кружек смешивался, поднимаясь к светлому, хоть и низковатому потолку, а за занавеской посапывал Кимат.

– Этот ачте очень вкусный.

– Возможно, это как раз такой, за какой наш Верделл потерял свободу.

– Звучит двусмысленно.

– Так и есть, Айи. Я уезжаю завтра на два или три дня, и ещё раз через неделю... Надо съездить в пару эйнотов тут, недалеко, посмотреть, как там дела... Некоторые дома любят производить ничем не подкреплённое впечатление.

– Как мы с тобой сегодня.

– В каком это смысле? – возмутился Конда. – Я ничего никому не сочинял. Ты актриса, и вся труппа Кадиара может это подтвердить. Ты действительно из незапятнанного рода, и ты действительно, скажем так, имеешь со мной связь. А что им там дорисовывает их развращённое воображение... Если кто-то не может вообразить, что существует светлая и чистая бескорыстная любовь, это уже не моё дело. Слушай, ты ледяная. Надень вторые штаны. И свой старый камзол.

– Почему вы с Киматом не мёрзнете? – обиженно спросила Аяна, натягивая зелёный камзол. – Почему вам не холодно?

– Кровь горячая, – сказал Конда, прижимаясь к её спине и подтягивая волосатое одеяло.

– Я думала, ты меня немного иначе погреешь.

– Могу иначе.

– Давай сначала так, – пробормотала Аяна, зевая и прижимая ледяные ноги к его ногам, чувствуя, как тепло его тела убаюкивает, а дыхание согревает шею.

40. Ого!

Двадцать восемь по. Положить фарш, придавить ложкой, аккуратно слепить края, и ещё раз слепить. Двадцать девять...

Аяна вытерла лоб рукой.

Гамте! Мука! Теперь она сыпалась с бровей на стол, и Аяна обречённо плюхнулась на стул, всё ещё хранящий следы утреннего происшествия.

– Мама, мука! – весело закричал Кимат, направляясь к ней, и Аяна вскочила, заслоняя собой стол с корзинкой сырых по и мешком муки.

– Нет! – в отчаянии воскликнула она. – Больше ни за что! Иди изрисовывай стены! Я только что всё убрала!

Кимат весело рассмеялся, хватая протянутый грифель, и Аяна подозрительно проследила за ним взглядом, потом повернулась к столу. "Тум... тум... ли... ди..." – задорно пела лесенка.

Тридцать два по... Тридцать три.

– Мама! – раздалось истошно со второго этажа.

"Тум-ди-ди-та" – простонала лестница.