Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

Богатые подруги водили ее по разным местам, и в этом году обещали нечто особенное.

Сначала они поужинали в «Пушкине», а потом, уже пьяные, перешли в «Красную Шапочку», где совали в трусы напомаженным «гладиаторам» мелкие деньги и ржали, глядя, как бывшие мужчины, раздутые стероидами, торгуют собой, вместо того чтобы работать в народном хозяйстве.

Один чернявый, очень похожий на Жору, предлагал себя на крейзи-меню, но Светлана его отвергла – представила маму, которая умрет сразу, увидев его в стрингах в их малогабаритной аскетической квартирке. Про папу она даже думать не хотела, он исповедовал советскую мораль – такому там места не было, мужчина в таком белье сразу бы поехал в Кащенко на постоянное место жительства.

На утро тридцать первого она стала подгонять себе костюм. Дома она сказала, что едет в группе ветеранов-фигуристов на шоу в один пансионат, и прилегла поспать перед трудовой ночью, тем более что голова после вчерашнего гудела.

Спать не давал калейдоскоп из смазанных каким-то маслом жоп из предыдущей ночи, пока она не вызвала нежный образ «снежинки» из первого класса своего детства. Платные жопы не унимались, но «снежинка», кружащаяся в ритме вальса, победила хоровод бессмысленных задниц, и она уснула, умиротворенная исходом навязчивого видения.

В девять пришла машина с водителем, похожим на Харрисона Форда. От него приятно пахло, он вел машину ровно и быстро и молчал завораживающе. Она видела всю дорогу его затылок и руки на руле, сильные, с длинными пальцами и без обручального кольца.

Еще он слушал не радио «Шансон», а классику рока, все хиты 70-х. Светлана тоже любила такую музыку и даже была влюблена когда-то в Леннона, особенно ей нравилась его фотография с женой, где он голый, а она вся в черном и они свернуты, как два эмбриона в одном теле.

Они проехали новогодний город с людьми, оставшимися на улице, с теми, кто не торопится к семейному столу, с теми, кого никто не ждет. Она даже обрадовалась, что у нее есть дело на эту ночь, единственную ночь в году, когда одиночество непереносимо.

За городом они поехали быстрее и скоро въехали в поселок, который охраняли стрелки с неигрушечными автоматами, во всех домах горели елки, подъезжали машины, хлопали двери – чувствовалось, что ожидание праздника захватило всех.

На территорию дачи они заехали, шурша шинами по брусчатке, видимо, украденной в каком-то поместье в Подмосковье.

На теннисном корте был залит каток, в центре стояла шикарная елка с золотыми шарами и бантами, на льду конфетными буквами было написано: «Я тебя люблю», – и в центре сердечко в золотом обрамлении.

Знакомые заливщики заканчивали последние штрихи по личному эскизу таинственного заказчика. «Азербайджанский ампир», – сказал один маэстро другому, оба засмеялись, но негромко, чтобы не услышали вертухаи из охраны.

Она прошла в раздевалку рядом с кортом и стала собираться для своего шоу по чужому сценарию и под чужую музыку.

Зазвучал вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», и она вышла прокатиться, чтобы почувствовать лед. Лед был хорош, она прокатилась, ощутила размер площадки и поняла, что можно здесь показать.

В окне второго этажа мелькнула какая-то фигура, в разных местах катка загорелись глазки видеокамер. Она поняла, что ее видят всю, ей показалось, что камера есть даже в ее костюме, и ей даже сплюнуть не удастся или утереть заледенелый нос под пристальным глазом камер.

Стало даже неприятно, как в бане у бабушки, где за ней подглядывал местный дурачок, больной с детства на все голову.

В доме на втором этаже сидел за накрытым столом нестарый мужчина, совсем лысый, вес и рост у него были одинаковыми, 150 кг  150 см.

Имя Сеня ему не нравилось, но он любил свою мамочку и никогда бы ее не огорчил. Иногда с девушками он называл себя Ричардом, но редко.

Его жена и дочь жили в Норвегии постоянно, в Москве он жил один, работал с газом и нефтью, его одноклассник по Питеру взял его в команду, и теперь он из мелкого фраера стал крупным и мог себе многое позволить.

Он не поехал на Новый год к семье – собирался второго, а эту ночь хотел провести с девушкой – студенткой-филологом, которая приедет после встречи Нового года с родителями.

Он прошел через увлечение балеринами и сериальными актрисами, потом были телеведущие, а теперь чистая душа, студентка филфака, которую он долго завоевывал и победил с помощью миленькой студии на Мосфильмовской в новом доме и красной «трешечки» из трех букв немецкого алфавита.

На этом она сломалась и стала с радостью перебирать жирные складки на выступающих частях его немаленького тела.

Лет ему было мало, в тридцать он выглядел на пятьдесят, чем очень гордился – еще ребенком страстно хотел выглядеть взрослым, чтобы пресечь нападки сверстников, от которых натерпелся.

Его во дворе звали Хрыч – имя из похабного стишка, где говорилось о том, чтобы он справлял свою нужду половую по месту жительства и не ходил по молодым и красивым.