Улыбки и усмешки

Разве некрасиво это платье?
Разве я тебе не нравлюсь в нём?
Ты смущал меня по телепатии
Ночью, утром, вечером и днём.

Сразу отметим, что если связать эти вопросы с содержанием предыдущей строфы, то получается, что героиня просит возлюбленного смотреть не на бегонии (невзрачные довольно-таки цветики), но и не на неё саму, а всего только… на её платье. Глубоко и загадочно!

И не могут не озадачить последние две строки: авторша, по-видимому, хотела сказать, что он смущал её круглосуточно или телепатией (что понятно почти), или, что он смущал её по телевидению (что понятно уже не совсем). Ужасно не хочется подозревать всю ту же безграмотность.

Всё предвижу, чувствую заранее.
Ем твою конфету, фантик мня.
Ну чего ты трогаешь вязание?
Так и быть – дотронься до меня.

Первая фраза полна многозначительности. Но полна ли она смысла? Что хотела поэтесса этим сказать? Что героиня видит и предчувствует заранее? Это остаётся загадкой, ибо перед нами всё стихотворение, больше нет ни строки. Сногсшибательное «мня» добавляет против воли авторши иронии в это – по задумке – лирическое стихотворение. Знакомое уже «чего» и неизвестно откуда взявшееся вязание (ведь не хотела же она сказать, что, «мня» фантик, она одновременно там что-то вяжет?) вносят ещё больше несуразицы в этот двенадцатистрочный стишок.

Можно ещё добавить: если в первой строфе перечислительная строка о минутах поначалу не сильно обращает на себя внимание, то, прочитав «Ночью, утром, вечером и днём», поймёшь. Что это авторский приём и довольно неудачный.

А вообще же – стихи не доработаны и очень слабые. А ещё лучше сказать без всякой иронии – это не стихи. Поэтому и удивительно, почему довольно уважаемый журнал «Юность» опубликовал их на своих страницах.

ИЗ РАННЕГО

Борода

Вместительный зал заводского клуба блистал красками и весельем. Сверкала тысячью огней красавица ёлка, сыпался дождь конфетти, взвивались в потолок спирали серпантина. В фантастическом беспорядке смешались клоуны и балерины, мушкетёры и принцессы, рыцари и дамы в разноцветных цветастых сарафанах. Был даже один чёрт, в котором многие подозревали слесаря из второго цеха, прогульщика Звонарёва. Пробка, вылетев из бутылки с шампанским, не могла бы упасть на пол, столько было народу.

До Нового года оставалось полчаса.

Иван Никодимович Синебоков, бухгалтер – высокий, несколько лысоватый мужчина лет под пятьдесят, с удовольствием глядя на веселье, пробирался к буфету, намереваясь последний раз выпить… в этом году. Вдруг кто-то потянул его за рукав праздничного пиджака. Иван Никодимович обернулся и увидел Илью Солнышкина, комсомольского вожака завода.

– Иван Никодимович, дорогой, – почему-то трагическим голосом зашептал Илья, – пойдёмте!

– Куда? – не совсем приятно удивился Синебоков, печально посмотрев в сторону буфета.

– Идёмте, Иван Никодимович! Дело – государственной важности!

Хотя бухгалтер знал, что Солнышкин любит преувеличивать, однако под натиском его взволнованности подчинился. Илья, заметив, что Синебоков не сопротивляется, схватил его за рукав и потащил на второй этаж, в костюмерную. По дороге всё прояснилось.

– Понимаете, Иван Никодимович, Стульчиков заболел!

– Очень жаль, только я не виноват. Решил цехком его зарплату жене выдавать, вот я ему и не дал…

– Да не в том дело! Стульчиков же – Дед Мороз! Понимаете? Короче, Иван Никодимович, считайте это комсомольским поручением – сейчас вы станете Дедом Морозом!

– Но позвольте!– вскричал бедный Синебоков. – Я же, так сказать, из возраста вышел!

– Ну что вы, Иван Никодимович, Дед Мороз чем старее, тем лучше!

– Да я комсомольский возраст имею в виду!

Но Солнышкин уже втянул Синебокова в маленькую комнатушку с большими зеркалами.

До Нового года оставалось пятнадцать минут!

На слабо сопротивляющегося Синебокова напялили ярко-синий длинный халат с оторочкой из ваты, такой же бутафорский колпак, зато бороду приклеили настоящую, пышную и белую. Затем Ивана Никодимовича поставили в валенки сорок последнего размера, взвалили на него тяжеленный мешок с подарками и повели в зал.

Но тут случилось непредвиденное: только процессия спустилась с лестницы, как роскошная седая борода отделилась от лица Деда Мороза и улеглась на полу. Бегом побежали обратно.

До Нового года оставалось шесть минут!

С несчастного Синебокова дождём лил пот.

– Сейчас, сейчас, – бормотал Илья Солнышкин, роясь в шкафу, – у меня здесь клей был… Он даже подошвы к обуви приклеивал. Ага, вот он!

Ивана Никодимовича такое сравнение обидело, однако его возражений не стали слушать.

Люди в зале с тревогой посматривали на часы. Осталось всего полторы минуты!

Чёрт, в котором все подозревали Звонарёва, выскочил на сцену и, размахивая хвостом, объявил, что Дед Мороз – это он!