Улыбки уличных Джоконд

– Константиновна. Но называйте меня просто Агатой. Ваш мальчик приходил вчера в «Квисисану» и интересовался образом жизни Николаши Анцыферова. Но вы ему чем-то так насолили, что, как только речь зашла о вас, он покраснел и выбежал, будто ужаленный. И не стал проверять тетрадку администратора – там отмечают все расходы нашего кутилы Николя. И совершенно напрасно он этого не сделал. – Она затянулась, выдерживая артистическую паузу. – А вот я туда заглянула: Николая не было в «Квисисане» в ту ночь, которая интересует полицию.

Мысленно призвав на голову нерадивого письмоводителя все казни египетские, Константин Павлович вышел из-за стола, намереваясь привести ментальные угрозы в действие незамедлительно и самолично, но дверь без стука распахнулась. На пороге стоял Владимир Гаврилович, а из-за спины его выглядывал городовой в белой фуражке. Выражение лиц у обоих были неординарные: Филиппов выглядел растерянным и расстроенным, а у городового на усатой физиономии застыл испуг одновременно с готовностью выполнить любое поручение, лишь бы поступило оно как можно скорее и касалось бы места, максимально удаленного от этого.

– Константин Павлович, – тихо и медленно произнес Филиппов, – вы вернитесь за стол, голубчик. Сядьте.

Маршал нахмурился:

– Новое убийство?

– Слава богу, нет. Нападение. Но девушка жива.

– Так чего же мы медлим? Где она? Она видела нападавшего? Владимир Гаврилович, алиби Анцыферова не подтвердилось! Нужно срочно послать за ним, а мы едем скорее к потерпевшей.

Маршал потянулся к висевшей на крючке шляпе, но Филиппов перехватил его руку:

– Подождите. И сядьте наконец. Напали на Зину. Вашу… горничную.

Ретроспектива-3. Анастасия

Дедовой памяти хватило на то, чтоб после похорон отец сумел пристроить десятилетнего мальчугана в Аракчеевский кадетский корпус. И сны сниться перестали. Совсем. Потому как каждодневный подъем в шесть утра и последующие занятия, как умственные, так и физические, выматывали юных кадетов так сильно, что в разрешенные без четверти девять вечера сил хватало лишь на то, чтоб стянуть с себя форму и накрыться с головой колючим одеялом. Дни отличались друг от друга только рационом воскресных обедов, времена года – сменой летней формы на зимнюю да рождественскими концертами перед семьями преподавателей и попечителей корпуса.

На концерте он и увидел ее впервые, на шестом году обучения. Он среди двух десятков таких же юнцов, каждое утро усиленно соскабливающих редкорастущую щетину с подбородков и пестующих и пересчитывающих ежедневно волоски над верхней губой, стоял на сцене в ожидании, пока рассядутся гости. Каждый концерт неизменно начинался с исполнения «Коль славен наш Господь в Сионе», который все слушали стоя. Но прежде, конечно, требовалось протиснуться каждому на свое место, сесть, покивать знакомым, посетовать на дороговизну керосина и проблему с поиском хорошей прислуги, полорнировать чужих жен или мужей (в зависимости от половой принадлежности лорнирующего). А то, что на сцене полчаса в готовности мнутся с ноги на ногу кадеты, так у них служба такая.

И вот, когда уже почти утихли пересуды в зале и распорядитель готовился объявить начало вечера, в зал вошла она. Нет, не вошла – вплыла. Талия – как на картинке у жены Пушкина, двумя ладонями обхватить можно. Выпущенные по бокам гладкой прически локоны. В декольте уютно блестел маленький камушек. На груди траурный черный бант. И глаза. Невозможно было смотреть никуда, кроме этих глаз. Она села почти по центру, тут же всех подняли, и хор стройно грянул:

Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык,
Велик Он в небесах на Троне,
В былинках на земле велик,
Везде Господь, везде Ты славен,
Во дни, в ночи сиянием равен.

Все три куплета загадочная дама лениво скользила взглядом по поющим кадетам, шевелила блестящими губами, проговаривая слова гимна.

– Ишь, высматривает, – шепнул на ухо Николаю стоящий слева дружок, Юрка Сычов, и дальше наградил зрительницу таким эпитетом, каким солдатня продажных девок величает.

Слышать срамные слова от отличника Сыча было удивительно, но еще больше удивило то, что в этом слове восхищения было чуть ли не больше, чем напускной грубости.

– Кто это? – прошептал в ответ Николай, но Юрка промолчал – на них бешено пучил глаза дирижер, учитель словесности, в свободное время занимающийся для души хором и вынимающий этим занятием души из учеников.