Умереть, чтобы проснуться

Как и прочие медсестры-старожилы, так и наш медперсонал в целом были очень благожелательны и никого не осуждали. Когда я рассказал о моем опыте главврачу, он выслушал меня с напряженным вниманием и затем выразил сожаление, узнав, что я собираюсь уволиться, вняв совету ангелов.

«Кем бы ты ни был, нигде не сказано, что нельзя экспериментировать со своей жизнью, — сказал он. — Я просто хочу, чтобы ты знал, что всегда можешь вернуться назад».

Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что те замечания, которые подавались мне в форме «хорошего совета», на самом деле были негативными. Один из коллег сказал мне в открытую, что я должен «взять себя в руки» и «позабыть» свой фантастический опыт. Второй заявил: «Ты спускаешь диплом в канализацию!» Третий же сердито утверждал, что я разрушаю семью.

Конечно, последнее замечание разбередило один из моих сильнейших страхов: больше всего меня волновала реакция семьи. Я мог пережить все, только не распад своего гнезда. Буду честным, на семейном фронте имелась-таки некоторая напряженность.

Моя жена первой заметила, что с ее мужем что-то происходит. Мысль о переезде в особняк поменьше была ей и приятна, и ненавистна одновременно. Большинство ее смутных чувств были связаны с потерей социального статуса, и, надо сказать, что я тоже был огорчен. Оценивая масштабы предстоящих изменений, мы беспокоились, что выпадаем из медицинской элиты, из числа лучших врачей нашего круга, которые регулярно мелькают в светских хрониках газет. Раньше мы смеялись, как будем вписываться в эту состоятельную и образованную элиту, но теперь, добровольно покидая ее, мы оба понимали, что будем скучать.

«Это все равно что добровольное понижение в должности», — сказала Арпана, когда мы сидели на заднем крыльце нашего особняка, любуясь видом на гольф-поле и понимая, что видим его в последний раз.

Впрочем, ее беспокоили не только предстоящие перемены в жизни, но и та внезапная перемена, которую она увидела во мне и которая, по ее словам, походила на последствия удара — то ли инсульта, то ли молниеносного озарения.

«В неотложку Лос-Анджелеса я поехала с одним человеком, а вернулась с другим, — открылась она вечером, когда мы обсуждали планы на ближайшее будущее. — Я люблю нового Раджива и предстоящие перемены, но и боюсь их одновременно».

То же самое, наверное, чувствовала и наша дочь Амбика. Мы не посвящали ее в подробности моего ОСП. Как чересчур заботливые родители, мы были уверены, что это не то, о чем ей положено знать. Но однажды на кухню, где вместе с Арпаной мы беседовали о моем переживании, вдруг вошла наша дочь. Не прерываясь, мы с удивлением для самих себя разрешили ей присоединиться. Очень скоро она была само внимание. Амбика никогда раньше не слышала об ОСП, и поначалу эта история глубоко поразила ее, но она нашла силы выслушать ее до конца, в том числе про будущее, которое описали ангелы, — что я не буду анестезиологом, а стану целителем, работающим с осознанностью.

По ее словам, она знала, что близятся перемены, но не ожидала, что так скоро. Когда же мы сообщили ей, что уже согласились обменять наш дом на особняк поменьше, дочь встревожилась.

«Но зачем нам переезжать?» — испуганно спросила она.

«Потому что так велели мне ангелы в моем переживании за пределами этого мира, — сказал я. — Это переживание преобразит меня и преобразит всех нас».

Дальше дочка вдруг заявила, что считает мой опыт сном или галлюцинацией. Она думала, что я забуду о нем или хотя бы скажу ангелам, что подчинюсь их наказам чуть позже, возможно, когда она уедет из дома и поступит в университет.

«Это перевернет всю мою жизнь! — сказала она, глядя на меня, а затем на мать. — Мама, это действительно перевернет и твою жизнь».

Реакция моих сыновей была почти одинаковой. Когда я вернулся из больницы, никто и слышать не хотел о моем переживании. Настроение моего младшего сына Арджуна было типичным для любого подростка: он считал, что это событие определенно интересное, но практически немыслимое. Самое главное, чтобы о нем никто не узнал. Разумеется, ему хотелось, чтобы ничто не потрясло его мир.

Наш старший сын Рагав был абсолютно равнодушен, причем не только к моему околосмертному переживанию, но и ко мне. Впрочем, другого мы не ожидали. Наши отношения всегда были непростыми, как это часто бывает между отцами и сыновьями. Я допускал определенные трения, которым сам был свидетелем в чужих семьях. Мы с друзьями обсуждали наши отношения со своими сыновьями и пришли к выводу, что в вечном вопросе «отцы и дети» соперничество естественно. Один из моих друзей (тоже врач) сравнил его с животным царством, где молодые львы борются со старыми за власть в прайде.

«Ненавижу это, — сказал мой друг. — Но я испытываю тот же задор в противостоянии сыном, который он испытывает в противостоянии со мной. Я думаю, что это генетическая программа нашей ДНК, а с этим ничего не поделаешь. Мы были рождены соперничать с нашими отпрысками мужского пола».