Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Чтобы понять высшую суть чьей-то жизни, возможно, придется взглянуть на нее с определенного ракурса: ее окончания. Порой жизнь начинает обретать смысл только после смерти. Ибо смерть предлагает уникальную ретроспективу, которая переставляет все, что человек делал и думал, любил и ненавидел, создавал и разрушал. Смерть человека, будь то героическая или смиренная, находящаяся в центре внимания или абсолютно безвестная, наводит порядок и создает структуру в хаосе, коим является жизнь, находящаяся в процессе развертывания. Под беспокойной внешностью жизни смерть создает определенное ощущение «композиции». Таким образом, можно сказать, что смерть является пророком и провидцем, возможно самым незаметным и непонятым художником. Именно это предполагает Пьер Паоло Пазолини во фрагменте, который я использовал в качестве эпиграфа к данной главе. Смерть — величайший создатель историй, потому что в конце концов именно смерть определяет форму жизненного повествования. Она «наводит порядок в мгновенно созданном коллаже нашей жизни», говорит Пазолини. Если он прав, у рассказчиков есть повод радоваться: у них появилась работа. Ведь смерть сама может быть великим мастером рассказа, но она говорит на чужом и непонятном языке, поэтому всегда нужен сказитель, чтобы служить в качестве переводчика. Рассказчики всегда поддерживали особые отношения со смертью, которую можно считать их музой. Любой хороший рассказчик делает следующее: он слушает музу, чтобы сделать un montaggio della nostra vita (монтаж нашей жизни). Мы вполне можем назвать его montatore.

До тех пор, пока наши жизни не упорядочиваются историями, они остаются в состоянии постоянного изменения, бесформенными, «непередаваемыми», как их называл Пазолини. Никто не может прочитать книгу своей жизни в том виде, в каком она на самом деле разворачивается, потому что, пока она еще пишется, это всего лишь «хаос возможностей», мучительный поиск. Если мы хотим разобраться в них, нам нужно передать их montatore, тому, кто умеет выбирать «по-настоящему значимые моменты» и расставлять их «по порядку».

Важность работы montatore трудно переоценить. Пока живем, мы делаем слишком много дел, говорим слишком много слов, тратим слишком большую часть своей жизни на реализацию проектов, не стоящих реализации, блуждая по дорогам, которые не стоит выбирать, которые порой загоняют нас из тупика в тупик. Присмотрись мы повнимательнее, мы бы обнаружили, что в нашем существовании слишком много мишуры. Необходимо провести отбор, чтобы выявить только то, что действительно представляет нас. Естественно, за это нужно будет заплатить определенную цену: выбор должен убить живое настоящее и превратить его в застывшее более или менее стабильное прошлое. Но если доверять Пазолини, это того стоит.

Настоящее («бесконечное, нестабильное и неопределенное» настоящее) в любом случае неуправляемо. Его чересчур много, оно ошеломляет нас, «лингвистически не поддаваясь описанию», ошеломляет сам язык. Поэтому может быть предпочтительнее перевести его в «ясное, стабильное, определенное и поэтому легко описываемое прошлое»[408]. Именно в этом и заключается задача montatore: предать огню все не относящиеся к делу детали, смущающие мелочи и постыдные моменты, сохранив только то, что может вписаться в четкую историю. Благодаря посредничеству этого гробовщика (помните, смерть для него является музой) можно сказать, что мы прожили «незабываемую» жизнь. Незабываемую, потому что есть что вспомнить. Незабываемую, потому что ее можно поведать. Жизнь, лишенная повествования, на самом деле не считается. Как говорил Сократ, или должен был сказать, жизнь, которую нельзя пересказать, не стоит того, чтобы ее прожили.

Самое древнее искусство

Будучи вовлеченным в смертельный бизнес, философ-мученик очень нуждается в таком montatore. Как любой герой на стадии становления, он полностью зависит от процесса повествования. «Без истории, которая бы превозносила его, — говорит Цветан Тодоров, — герой перестает быть героем»[409]. Но не так-то просто «превозносить». Превознесение является не только сложным и древнейшим искусством, но и одним из самых рискованных. Чуть уклонишься в сторону энтузиазма, и вас могут уволить за лесть; небольшой крен в сторону осторожности — и вас моментально обезглавят за измену. Как мудро замечает Эфан сын Гошайи, историк из «Книги царя Давида» Стефана Гейма, меч навис над его головой: