Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Самая первая история философского мученичества на Западе стала также самой лучшей. Платон не просто воссоздал Сократа как литературного персонажа, он создал совершенно новый жанр. В «Федоне», «Апологии» и «Критоне» он кладет начало парадигматическому повествованию о философском мученичестве и изобретает формулу успешной философской смерти. В его рассказе о жизни, суде и казни Сократа мы находим ключевые моменты большинства последующих повествований о мученической смерти: главного героя, придерживающегося определенной линии в этической и интеллектуальной жизни, который готов умереть ради своих убеждений; враждебное политическое окружение, которое не терпит отдельных идей и форм поведения; кризис, который становится спусковым крючком для серии драматических событий; кульминацию в форме публичного судебного разбирательства и противостояние главного героя с представителями враждебно настроенной толпы; наконец, смерть главного действующего лица и славное наследие, которым он будет наслаждаться в итоге, — все происходит на фоне, отмеченном коллективной причастностью, беспокойством и чувством вины[426].

Примечательно, что архетип философа-мученика родился почти одновременно с фигурой самого философа: Сократ является не только одним из первых представителей Запада, посвятившим свою жизнь философии, как мы ее понимаем сегодня[427], но также и первым философом-мучеником. Как будто мученичество заложено в геноме самой западной философии, как если бы смерть за свои идеи была профессиональной опасностью. Конечно, это предельная ситуация, с которой философы редко сталкиваются. Но если они хотят оставаться верными сократовскому пониманию философии, они должны вести себя так, как если бы это могло произойти в любое время.

Прочие дети Сократа

Описание Платоном смерти Сократа с тех пор является прекрасной формулой для смерти по-философски, и философы, оказавшиеся в положении сходном с положением Сократа, широко этим пользуются. Они уходили из жизни с отрывками Платона на губах, иногда в буквальном смысле. Когда наступил момент умирать, Томас Мор намеренно пытался сформулировать собственное мученичество в терминах смерти Сократа, как ее изобразил Платон. Это означало не только принятие сократовской позиции, но и перефразирование отдельных частей «Апологии». Сообщается, что непосредственно перед казнью Мор произнес: «Я умираю добрым слугой короля, но в первую очередь Бога»[428]. Нетрудно уловить здесь аллюзию (если не перифраз) на заявление Сократа, сделанное им после вынесения приговора: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее бога, чем вас»[429]. «Какое необычное создание этот философ, — подумаете вы. — Он даже умереть не может без дачи надлежащих рекомендаций!»

Отголоски платоновского повествования о смерти Сократа докатились и до XX века. Через несколько недель после смерти Яна Паточки Гавел написал небольшой текст о своем наставнике, в память о нем. Озаглавленная «Последний разговор», эта статья рассказывает о последней встрече Гавела со своим учителем в комнате ожиданий пражской тюрьмы Рузине во время одного из долгих допросов. Следователи только что ушли на перерыв, что дало двум подозреваемым возможность провести несколько драгоценных мгновений вместе. Это была их последняя встреча. Гавела поразило то, что Паточка совсем не беспокоился о происходящем в соседней комнате, куда его могли вызвать в любой момент. У него было совсем другое на уме. По словам Гавела, в любое мгновение следователи «могли явиться за любым из нас, но это ничего не значило для профессора». На своем «импровизированном семинаре по истории понятий о человеческом бессмертии и человеческой ответственности» Паточка «взвешивал свои слова так тщательно, как будто в нашем распоряжении было неограниченное время. Я не только задавал вопросы, но еще и представил ему некоторые собственные философские идеи (чего раньше нельзя было представить), и он, как мне показалось, обрадовался тому факту, что нашел во мне не только вежливого слушателя»[430].

Пожилой философ, который скоро умрет, безмятежно беседует с молодым учеником о бессмертии души. Ему все еще есть что выяснить, и он не хочет торопить события. Разговор происходит не где-нибудь, а в тюремной комнате для допросов. Он не торопится, потому что у него есть свои привычки, своя философская рутина. Скоро зайдут охранники. Разве не похоже все это на чешскую версию финала платоновского «Федона»?[431]

* * *