Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Однако это было непросто. Смерть никогда не бывает простой. Мор должен был скоро умереть, но эта смерть была необычной. Она должна была преподать урок другим: эта смерть должна была быть ужасной, безмерно жестокой, такой, которую трудно изгладить из памяти. В английском законе были конкретные положения о том, как должен был умереть предатель. Будучи сам юристом, Мор слишком хорошо знал, что в случае «государственной измены» закон требовал, чтобы осужденного держали подвешенным до тех пор, пока он не терял сознание, а затем его опять приводили в чувства, чтобы он мог наблюдать, как его пенис отрезают и засовывают ему в рот; затем его желудок вспарывали, а кишки бросали в котел с кипящей водой, чтобы умирающий мог чувствовать запах собственной смерти. Затем сердце вырывали из его дымящегося тела и подносили к лицу[334].

Кроме того, он прекрасно знал, что в любое время может быть подвергнут пыткам как средству получения согласия на клятву[335]. Его смерть приближалась, Мор ощущал это, но она была не одна. Вместе с ней должна была прийти неимоверная боль. Из личного опыта Мор знал, что абсолютное сопротивление боли в конечном итоге является вопросом физических данных. В письме к своей дочери Маргарет Роупер он делает обезоруживающее признание: «Я по свойственной мне природе настолько корчусь от боли, что даже щелчок страшен мне». Он чувствует себя уязвимым, слабым, неспособным выжить в сложной ситуации. Он находится под влиянием явного страха из-за того, что, учитывая ограничения собственной плоти, он не может соответствовать своим собственным христианским стандартам, тем самым «предательски повергая» себя «в неудовольствие Божье»[336]. Редко кандидат в мученики был настолько плохо подготовлен.

И тут наступает время для «Диалога утешения против скорби». Мор начал писать его вскоре после того, как попал в Тауэр. Вначале у него, возможно, были книги, которые он просматривал, и письменные принадлежности, которые он использовал. Но когда условия заключения стали более строгими, в распоряжении Мора остался только кусочек угля, которым он писал[337]. Видимо, он писал по несколько страниц за раз и передавал через своего слугу на волю или диктовал их своей дочери Маргарет во время ее посещений[338]. Факты эпизодического написания обильно присутствуют в тексте. Те, кто склонен читать работу менее придирчиво, могут сказать вслед за Ричардом Мариусом, что «Диалог утешения» «осторожно блуждает от темы к теме, как лодка, плывущая по спокойному морю, движимая легкими волнами»[339]. Более требовательные читатели, подобные Лилэнду Майлзу, одному из современных редакторов текста трактата, не могут не заметить его недостатки (утомительные повторы, плохое структурирование, фальстарты). Они склонны делать вывод, что книга «не более чем черновик»[340].

И все же судить «Диалог утешения» по обычным литературным стандартам было бы неуместно, поскольку текст не задумывался как «литературное произведение». Заглавие следует прочитывать буквально: Мор имел в виду, что написание этой книги принесет ему утешение. Учитывая то, что мы знаем о его положении, его страхе перед болью, его муках, перспективе пыток, кончины от ужасной смерти, ему было крайне необходимо утешение. Подобно речи, которую Сократ произносил перед афинским судом, «Диалог утешения» Мора в первую очередь был задуман как форма воздействия устного или письменного слова на опустошенную душу автора. Самым важным для такого текста является не его форма, даже не содержание, а то, как его написание влияет на самого автора. В этом отношении «Диалог утешения» блестяще справился со своей задачей[341]. Как говорит Майлз, человек, который «страшился боли, выписал собственную встречу с ней самым решительным образом». Редко, если вообще когда-либо, в «литературной истории у нас имелось подобного рода эмпирическое доказательство, что писатель достиг своей цели»[342]. Написание этой книги является ярким примером философии как искусства самоформирования: философ не просто занимается «говорением» о чем-то, но способствует изменению собственной жизни.