Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Доказав, что эти преходящие вещи недостойны того, чтобы постоянно гнаться за ними, Философия ведет Боэция (и нас вместе с ним) на поиски чего-то более надежного. Более того, она заставляет нас понять, что такой поиск заложен в человеческой природе: «высочайшее благо», которое есть состояние блаженства, «от природы присуще человеческой душе»[349]. Онтологически мы существуем постольку, поскольку участвуем в благе и, следовательно, «уклоняющиеся от блага перестают существовать». В связи с этим зло и порочность не имеют до́лжного существования. Злые люди не могут быть счастливы; напротив, они действительно несчастны, они — самые больные из всех нас. Когда мы видим, что их злые дела остаются безнаказанными, нам лучше пожалеть их, потому что «неизбежно дурные являются более несчастными в том случае, если совершают желаемое, чем когда то, чего желают, осуществить не могут»[350]. Из-за онтологического дефицита, возникающего в связи с удаленностью от блага, испорченные люди теряют свою человечность и деградируют до животного состояния. Так Философия отвечает на животрепещущий вопрос Боэция о том, как доброжелательный Бог может позволить злым людям существовать. Они на самом деле не существуют, а их действия являются их собственным наказанием. В конце концов, «добрые всегда могучи, а дурные — всегда отвержены и слабы… Добрые всегда обретают счастье, а злые — несчастье»[351].

Вот так в книге Боэция постепенно появляется философский мистицизм чисто платоновского свойства. По мере того как мы слушаем речь госпожи Философии и она убеждает нас своими рассуждениями, наш разум постепенно восходит вверх по спирали: чем выше мы поднимаемся, тем менее значимым нам кажется то, что остается позади; перспектива становится все шире и шире, а разум видит все более и более отчетливо. Ничто не может помешать нам продолжать наш поиск, потому что в нашей природе заложено стремление двигаться до тех пор, пока мы не достигнем блаженства. Максимально приблизившись к благу, мы, как это характерно для любого мистического учения, сами становимся богами: «Те, которые блаженны… суть боги»[352]. Это тот момент, когда все становится кристально ясно. Теперь мы можем видеть мир таким, каким видит его Бог.

Примечательным в работе Боэция является то, что, хотя она была написана в христианскую эпоху и христианином[353], нигде ее автор не просит нас сделать шаг веры. Сократический диалог, который ведет госпожа Философия, подобно математическому доказательству не допускает двойного толкования. С философской точки зрения ее аргументов должно быть вполне достаточно: ее объяснения, как пишет Боэций, она «выводила не извне, но одно из другого, так что каждый аргумент как бы подкреплял свою истинность от предшествовавших ему доводов»[354]. В тексте «Утешения» есть аллюзии на христианские писания, но имя Иисуса Христа нигде не появляется. Бог играет важную роль в книге, но это такой Бог, Который не принадлежит какой-то конкретной религии.

Работа Боэция рождает отчетливое ощущение надежды. Мы можем оставаться слабыми, терпящими неудачу существами, но в конечном итоге в нас скрыт искупительный потенциал. Неважно, насколько глубоко мы пали, каким бы нелепым ни казалось наше существование, мы способны собраться с силами, которые нужны для того, чтобы более или менее с достоинством завершить наши дела в этом мире.

«Неутешение» философией

В книге De Consolatione Боэций по-философски рассматривает свою жизнь и ее неизбежное окончание, помещая свою кончину в рамки космической картины, и делает философские выводы. В «Диалоге утешения» Мор, напротив, рассматривает саму философию и находит ее недостаточной. То, что происходит с ним, требует чего-то более ощутимого, более сильного, более весомого. Вот почему он решает подойти к своему печальному положению с эсхатологической точки зрения. В самом деле, глядя на ситуацию с позиции эсхатологии, Мор переосмысливает ее таким образом, что собственное несчастье перестает быть биографической случайностью, а превращается в часть более обширной истории, которая выходит за пределы его биографии и даже исторического контекста. Думать эсхатологически — значит рассматривать все с точки зрения «четырех последних вещей»: смерти, суда, небес и ада. «Диалог утешения» — упражнение в личной эсхатологии.

С первых страницах Винсент, младший, более впечатлительный персонаж, задает тон. Наступили странные времена, говорит он. Сейчас даже смерть была бы предпочтительнее жизни: «Мир теперь стал настолько непрочным и такие великие испытания обуяли нас, что, думается мне, величайшее успокоение, кое человек может обрести, заключается в его предвидении собственного грядущего конца». Враг кажется неимоверно могучим, поскольку его злодеяния беспредельны. Ничто не может остановить его,