Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

его чрезвычайную злобу и ненависть; его несравнимую жестокость, сопровождаемую воровством, грабежом, поджигательством и запустением на всем пути следования его армии. Кроме того, [он известен] своими убийствами и тем, что уводит пленников из родных домов, насильно разлучает семьи, оставляя родных вдалеке друг от друга. Одних держит в рабстве, других — в тюремном заточении, а иных приказывает пытать и убивать в своем присутствии, как триумфатор[355].

После того как контуры катастрофы обозначены, Антоний, за которым скрывается сам Мор, может выступить на авансцену. Он — глас мудрости. Несмотря на всю безысходность ситуации, мы должны научиться смотреть вперед, поскольку трагедия не будет казаться чем-то ужасающим, если мы посмотрим на нее с правильной точки зрения. К событиям этого мира, которые, кажется, принимают апокалиптический размах, мы должны применить эсхатологическое прочтение: ужас, который внушает Великий Турок, может быть огромным, но он — ничто по сравнению с «ужасающим страхом ада». Этот персонаж может ввергнуть весь мир в огненное пламя, но оно будет ничтожно по сравнению с «яростным неугасимым огнем», ожидающим нас в загробном мире, если мы не окажем сопротивление сейчас. С другой стороны, независимо от того великого вреда, который Турок может причинить нам в этом мире, он будет ничтожен, если мы «сравним его с радостной надеждой на небо»[356]. Изложенный таким образом, сюжет «Диалога» теперь уже не о человеке, ожидающем своей казни в лондонском Тауэре, а о чем-то гораздо более важном — о последних вещах.

Традиционная философия (та, которая, персонифицировавшись, раскрывает себя Боэцию в его камере) бессильна в ситуации, подобной ситуации Мора. Философ использует медицинские образы Боэция, но приписывает роль врача непосредственно Богу. И врач Боэция теперь низводит «естественную философию» до положения простого фармацевта («аптекаря»). «Натурфилософы» оставляют незатронутым («из-за отсутствия необходимых знаний») особый момент, который «не только является главным утешением для всех, но и без которого все остальные утешения — ничто». Этот момент заключается в принятии Бога в качестве общего ориентира для всех человеческих дел. Мы далеко отошли от Боэция. Действительно, в «Утешении» Бог играет центральную роль, а то, что госпожа Философия предлагает, — это философская формула для восхождения к божественности. Но это, как сказал бы Паскаль, Бог «философов и ученых», а не Бог «Авраама и Исаака». А такой абстрактный Бог бесполезен для Мора. Ему нужен живой Бог, который может помочь нам «двигаться, шевелиться и направляет нас вперед»[357]. Ему нужна фигура отца, который раздает наставления и наказания, но также любовь и прощение, нежность и заботу.

Всепроникающее чувство эсхатологического ужаса надвигается на нас с этих страниц. Повсюду, куда падает взгляд Мора, он видит признаки проклятия и гибели, беспомощности и поражения. Он упоминает «убожество этого мира, слабость плоти и коварные хитрости нечестивого злодея»[358]. Таким образом, на сцену выходит новый герой. Мы живем в постоянном состоянии войны, как будто недостаточно было того, что из-за первородного греха мы пришли в этот мир с генетическим заболеванием («очень опасной смертельной болезнью проклятия»). Изо дня в день мы должны бороться с грозным врагом. Мор не думает, что дьявол может заставить нас делать что-то против нашей воли. Но поскольку плоть слаба, ум немощен, а вера неустойчива, бедная душа часто оказывается бессильна. Это дополняется бесчисленными вариантами, которые враг использует, чтобы пронзить нас своими искушениями[359]. Мор перечисляет лишь некоторые из них, но этого достаточно, чтобы дать нам представление о той реальности, которая занимает его разум:

Он искушает нас миром; он искушает нас нашей собственной плотью; он искушает нас удовольствиями; он искушает нас болью; он искушает нас нашими врагами; он искушает нас нашими друзьями; и под видом кровного родства часто он превращает наших новых друзей в наших самых непримиримых врагов[360].