Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Но это еще не весь риторический фейерверк. Как только шок прошел, он детализирует свое ви́дение, усложняя его. Тюрьма, в которой мы живем, в сущности не внешний мир: это сама человеческая природа. В тюрьме нас держит то, что сегодня мы бы назвали нашей «конечностью». Стены тюрьмы — это не осязаемые, мирские стены, а наши физические, биологические, онтологические ограничения. Бог на самом деле не охраняет «тюрьму» с оружием в руках, в униформе и т. д. Он устроил мир так, как устроил, и сама тюрьма как бы охраняет нас:

Эта тюрьма настолько надежно и незаметно воздвигнута, что, будучи открыта со всех сторон и при отсутствии стен в мире, нам все же не суждено никогда найти выхода из нее, как бы далеко мы ни забрели. А посему Ему не нужно ни надевать на нас хомут, ни гуртовать нас из страха, что мы разбредемся[372].

В этом ви́дении человечества как универсальной исправительной колонии чувствуется безошибочный элемент космического фарса (здесь сардонический смех Мора слышится нам громче, чем когда-либо). Запертые внутри, мы не имеем ни малейшего представления о нашем истинном состоянии. Мы не только несчастны, мы также слепы к нашим страданиям. Вместо того чтобы протестовать или бунтовать, мы устраиваем празднества с песнями и танцами. «Опираясь на тюрьму, строим мы», — пишет Мор. Нашу тюрьму «мы отделываем золотом и придаем ей великолепие». «В тюрьме этой они покупают и продают; в тюрьме этой они скандалят и бранятся; в ней они бегут вместе и сражаются друг с другом; в ней они бросают кости; в ней они играют в карты; в ней они курят трубку и кутят; в ней они поют и танцуют»[373]. Иногда текст Мора читается как описание картины Босха.

В руинах

До момента заточения биография Мора в каком-то смысле была историей парадоксов, внутренних конфликтов и непримиримых противоречий[374]. Когда его друг Эразм назвал его omnium horarum homo («человек на все времена»), он, возможно, сказал больше, чем думал. Мор действительно был человеком, примерившим многие образы. Какой из них он не испробовал в жизни? Он был ученым, придворным, льстецом, достойным человеком, саморазрушителем, пламенем для еретиков, добрым христианином, фанатиком, монахом, семьянином, женоненавистником, гуманистом, насмешником, полемистом, идеалистом, скрягой, актером, марионеткой, кукловодом, инквизитором, преследователем, любителем книг, уничтожителем книг, рационалистом, главным шпионом, святым, любителем непристойных шуток, мучителем, жертвой, самым милым человеком (mellitissime Thoma). Все это он примерил на себя в разной степени, но никогда не облачался во что-то окончательно.

Неважно, как вы к этому отнесетесь, но незадолго до смерти жизнь Мора оказалась в руинах. Как, например, примирить серьезное отношение Мора к аскетизму с историческими аспектами человека? На протяжении всей своей жизни Мор проявлял склонность к телесному уничижению, самобичеванию и посту, но в то же время он «мог заставить даже самого серьезного коллегу разразиться смехом»[375]. А что с мотивами, которыми он руководствовался? Например, есть основания полагать, что причиной, по которой он смирял свою плоть, было вовсе не стремление открыть врата небесные, а скорее вполне мирское, терапевтическое основание: держать под контролем беспокоившую его чувственность. Его правнук и биограф Кресакре Мор много говорит об этом. Когда Мору было «около восемнадцати или двадцати», читаем мы свидетельство, «он осознал, насколько его тело непослушно в этом возрасте, и усердно стремился укротить свою необузданную похотливость чудесными делами ее уничижения»[376]. В молодости Мор очень хотел стать монахом, но его беспокоило то, что сильные искушения плоти сделают его монашескую жизнь несчастной. Вместо этого он решил жениться. Однако не стал счастлив и как женатый человек. Свою первую жену он постоянно унижал, доводя до слез, а вторую, как известно, превратил в предмет своих насмешек.