Умница

Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, — и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совсть… Мн стало жаль мальчишку: вдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мн освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріхала слушать дло, то уже прекрасно знала, что моего бдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодйствовали, а защитникъ произнесъ такую рчь, что почтеннйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидлась — ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики… Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализм, о растлніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучк богачей, эгоистически пользующихся всми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ дале. Словомъ, — обвиняемою вмсто Люнди оказалась ваша покорнйшая слуга. Я, конечно, сидла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, — это ужасно меня смшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ; помнится, даже звнула раза два. Я думала, что свирпый адвокать — такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себ сдлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мн и было все равно, что бы онъ ни говорилъ — пусть бы бднякъ старался! Ему пить-сть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ роман у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдлавшись жертвой общественнаго презрнія, — а я въ такіе пустяки не врю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посметъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мн на поклонъ, какъ и теперь. Разв что мн придетъ шальная фантазія замшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а — знаменитость, и, сверхъ того, замчательно безкорыстный, честный и убжденный человкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсдатель какого то клуба съ самой что ни есть красной окраской, — короче, никто другой, какъ названный вами Морицъ Лега…

— А! — думаю, — если ты такой крупный гусь, то не грхъ нсколько посбить съ тебя спси и проучить тебя за дерзость…

Вскор посл отправленія Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега къ себ. Явился, видимо смущенный и удивленный.

— Такъ и такъ, говорю, — синьоръ! Мн очень понравилась ваша рчь на суд, въ защиту этого несчастнаго Люнди. У васъ хорошія, честныя убжденія. Мн совстно благодарить васъ за доставленное удовольствіе личнымъ подаркомъ, да человкъ вашихъ правилъ и не можетъ принять подарка отъ такой женщины, какъ я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму въ школьный совтъ, — вы, кажется, тамъ членомъ?

Подаю ему чекъ. Совсмъ сконфузился малый.

— Синьора… такая щедрость…

— Безъ всякихъ «но», пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратимъ слишкомъ много денегъ на удовольствія и портимъ нравственность населенія… Я хочу быть исключеніемъ и бросить нсколько тысячъ франковъ на порядочное дло… Это будетъ второе за мое пребываніе во Флоренціи!

— А первое — не секретъ, ваше сіятельство? — уже весьма почтительно спросилъ Лега, даже перемнивъ «синьору» на «ваше сіятельство», — каково это для демократа!

— Нтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содйствовали: мало надясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцнить ваше краснорчіе, я, на всякій случай, раздала нсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди…

— Такъ что, когда я говорилъ…

— Дло было уже ршено заране.

— И, слдовательно, моя рчь…

— О! она была превосходна!

— Но ее уже не зачмъ было говорить!… Боже мой! бдная, бдная моя родина! Какъ низко она пала!

Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина… На силу я отпоила его водой.