Университеты

Дежурств как таковых у нас нет, но вместе с Ильёй и Адамусем нас уже пять человек в квартире. Всегда почти находится желающий облагодетельствовать остальных каким-то блюдом. Ну а если желающих нет, то едим мы в одном из ресторанчиков Тампля.

Как-то так сразу сложилось, что вести хозяйство стали сами, доверив служанке, приходящей два раза в неделю, только уборку, да вынос белья в прачечную. Даже в лавчонки и на рынок ходим сами, притом не без удовольствия, считая их неотъемлемой частью вживания в парижскую действительность.

Мы с братьями, на правах старожилов, заняли каждый по отдельной спаленке, а литвин с помором поселились вдвоём в самой большой. Живём вполне дружно, заранее обговорив посещение девиц, гостей и прочие детали совместного общежития. Единственная наша проблема — очередь в клозет поутру.

Пилоты ввалились злые, слаженно, на два голоса, ругающие Российскую Империю и французскую бюрократию как абстрактно, так и персонифицированно, выводя обсценные загибы на зависть иному филологу с военно-морским образованием.

— Начало сентября уже, — не закрыв дверь, отфыркивался в ванной комнате Адамусь, — а всё завтраками кормят!

— Ящики опечатанные стоят, под охраной, — успокаивающе сказал Санька, зашкворчав мясом.

— Под охраной! — взвился уже Илья, подав другу полотенце, — Знаем мы эту охрану! Завтра по политическим мотивам понадобиться нагадить, так со всем удовольствием!

— Ага, ага… — закивал Ивашкевич, утираясь, — А путешествие через океан? Сырость, соль… а?! Профилактика нужна хотя бы, а тут нам хуем по всей морде, да со всей галльской вежливостью!

Санька забубнил что-то успокаивающее, но пилоты долго отходили, плюясь ядом и филологией. А так вот! Нам с братами хоть есть, чем себя занять, помимо авиации. И этого «хоть» столько порой набегает за день, что и не вспоминаю даже о стоящих под охраной летадлах и прочих грузах.

А у них? Ноль! Зеро! Привлекаю по возможности к своим делам, но особо покамест не получается. Вот и занимаются они безнадёжной войной с бюрократией, пытаясь хоть как-то ускорить процесс, да перезнакомились, кажется, со всеми радикальными политиками Парижа. Лучше так, чем в запой! Хм… наверное…

В дверь замолотили, прервав мысли.

— Иду, иду! — раздражённо откликнулся я, почему-то на русском, и интуиция меня не подвела.

Ворвавшийся дядя Фима цвёл красной мордой и благоухал коньячными парами.

— Всё! — с видом добра молодца выставил он вперёд ногу в ботинке и притопнул, сделав несколько коленец из «Барыни».

— В смысле? — протянул я неверяще, пряча пистолет с колотящимся сердцем, и отчаянно надеясь, что таки да, а не удавшаяся очередная афера моего друга и компаньона.

— Они сами сибе поцы, — Бляйшман сделал ещё несколько коленец, — и ми их таки да! Совсем да, мальчики! Иудея — да! Кантоны — да!

— Не может быть… — закрестился Адамусь пистолетом.

— Можит! — возразил дядя Фима, сияя начищенным примусом.

— Мы их вот так… — он сделал руками движение, будто выжимает бельё, — а потом они подставились! А?!

— Как он говорил, — возвёл Бляйшман очи горе.

— Кто? — не понял Мишка.

— Лубе, канешно, — фыркнул дядя Фима, — и все такие — р-раз! И всё!

— Ни хуя не понимаю, — растерянно сказал Военгский, глядя на всех нас с безумной надеждой.

«— Но очень интересно!» — откликнулось подсознание.

— Международное сообщество, — выпятил Бляйшман грудь, и только сейчас мы поняли, что он сильно пьян, — признало наши…

— … государства! — прогремел он, — В существующих границах!

— Завтра, — уже устало сказал он, дёргая за ворот и вырывая пуговицы с мясом, — окончательное подписание всех оставшихся документов. И…

— … Шломо? — поискал он меня взглядом, пока Санька подсовывал дяде Фиме кресло под зад.

— Да, дядя Фима? — подошёл я поближе.

— У тибе тожи всё хорошо, — он похлопал меня по руке, — Всё — да, мальчик мой! Совсем да!

[i] Аполлон Николаевич Майков.

[ii]Унтер-офицерскаявдовасамасебявысекла (…., котораясамасебявысекла) — случайное, непроизвольное публичное саморазоблачение, самообличение; неудачные действия, слова, которые принесли вред самому их автору.

Глава 20

— В кафе с… имяреком встретились, Ваше Высокопревосходительство, — обильно потея, докладывал Урусову коллежский советник, стоя перед послом навытяжку, и не смея даже промокнуть едкий пот, заливающий глаза.

— Есть, знаете ли, в Тампле весьма недурное заведение, неподалёку от иудейской лавчонки… — рассказывал он срывающимся голосом начальнику, сидевшему за столом с видом строгого экзаменатора.

«— Боже, что я несу!?» — с ужасом подумал посольский, продолжая говорить всякий вздор. Язык будто жил своей, какой-то отдельной жизнью, и бойкая, хотя и несколько бессвязная, речь его резко контрастировала с бледным лицом и шалыми, испуганными глазами.

— Избавьте меня, — прервал Урусов подчинённого, поморщившись раздражённо, — от лишних подробностей, не имеющих никакого отношения к делу.