Unknown

Весь класс — одна сплошная плохая компания. Девочка мастурбирует на уроках литературы, краснеет лицом. Все, кроме учительницы, понимают, чем она занимается. После урока, в подсобке, что только не творили с этой девочкой. Она от стыда не кричала, а только пыхтела. Страшно, страшно, надо выйти вон из класса, в коридор, на перемену, пусть там отхватишь от кого-то из старших по заднице или по самолюбию, но только не слышать из подсобки эту возню с этой девочкой, эти сдавлен­ные смешки, это странное повизги­вание. Почему учителя ничего не замечают? Почему после звонка они сомнамбулически стекаются в учи­тельскую? Почему разрешают им пыхтеть в подсобках?

Мама, я не пойду сегодня в школу. Мама, нога. Нога болит очень. Не надо к врачу, это ревматизм (от­куда взяла этот ревматизм?) Мать почему-то верила. Верила любой моей, даже самой нелепой лжи!

Вечер. Мать кричит из коридора: На­таша! К тебе пришли! Я вижу через ее спину в проеме двери ЕГО, само­го плохого из самых плохих, я хожу через его пролет каждый день, он со второго этажа. Я пробегаю мимо его двери стрелой, и мне всегда кажется, что он смотрит в глазок и усмехает­ся самой дрянной и испорченной из своих ухмылок.

МАТЬ! Как ты не видишь — ведь он из плохой компании! Мать! За­чем зовешь ты меня к нему! Зачем не сказала ему, что меня нет? Нет и не будет. Зачем не хватаешь его за ухо и не грозишь ему расправой, а вместо этого зовешь меня таким приветливым голосом, будто это пришел мой лучший друг делать оригами??? Выхожу. Он облапал гла­зами и почему-то пнул ногой между моих ног. Как бы под яйца, если бы они у меня были. «Завтра прине­сешь мне деньги. Сколько есть. Или я прыгну на тебя с дерева».

Он прыгал на меня с дерева регуляр­но, потому что денег у меня не было. Их там в плохих компаниях обучали, что ли, с деревьев прыгать, не знаю. Я собрала вещи и кое-что из съест­ного и пошла по рельсам. В Москву. Выяснив предварительно, что идти надо на север. Но так как я пробол­талась одной из подружек о своем походе, то меня под вечер свернули. Мама заламывала руки. Я поняла, что не сберегла ее покой, мысли о Мо­скве были недопустимой роскошью. Нужно было как-то выживать здесь. Нужно было самой стать плохой ком­панией. Потому что хороших ком­паний в нашем поселке не было, им даже неоткуда было взяться. Все ком­пании были плохие, плохие, отврати­тельные и очень опасные. Опасные игры в лесополосе вдоль железной дороги. Что только не происходило в этой лесополосе, наполненной тре­лями соловьев и цветением акации. В пять лет — привязать девочек к дереву и хлестать крапивой, пока они не изойдутся в истерике, пока не покраснеет все их тело. Потом надо врать матери, что упала в кра­пиву случайно.

В десять — ложиться на шпалы между рельсами и ждать приближа­ющегося поезда, который должен проехать над тобой, а ты должен не обосраться. Заставили всей компа­нией лечь так одного мальчика — он пролежал. Потом его мать отвез­ла в город, жить к бабушке, навсегда. Больше мы его не видели. Видимо, мальчик все же обосрался и плохо умел врать. Мальчик был достоин презрения, мы о нем не вспоминали. Я старалась не вспоминать о нем от стыда, но обосравшийся мальчик не давал покоя. Хотелось получить от него письмо. Хотелось, чтобы он написал мне что-то вроде — «я не обосрался, живу с бабушкой, потому что она при смерти и за ней нужен уход. После того, как я пролежал под поездом, я многое понял и стал мужчиной. Передавай привет всем нашим...» и т. д. Но конечно, ника­ких писем он не слал. И отправили его к бабушке подальше от плохой компании. У меня вот такой бабуш­ки не было. Она была, но отправить меня к ней было нельзя — бабушке казалось, что я слишком много жру, и к тому же она плохо переносила внуков.

Вообще, искать защиты у взрослых было гиблым делом. Им тоже верить было никак нельзя. Я на этом силь­но обожглась. Как-то сбежала из продленки и слонялась по поселку с целью убить время. Мать на работе, ключа от квартиры у меня нет. Обе­дом покормила соседка. Я тусила возле магазина, и ко мне подошел незнакомый дяденька с велосипе­дом. Я его раньше не видела никог­да. Он был приятный. Он сказал, что он друг моего папы. Папа жил уже пару лет как в другой семье, и его друзей я знать не знала. Поэтому вполне могла допустить, что вот у папы может быть такой приятный друг с велосипедом. Мы с ним по­ехали кататься. Он немного повозил меня по поселку, а потом сказал — поехали в лесопосадку.

Было тепло, апрель или даже май, лесопосадка уже покрылась зеле­нью и запахла. Мы заехали в нее, как в сказку, — трава была высока и густа. Друг папы ссадил меня с ве­лосипеда и слез сам. «Полежим?» — предложил он и лег в траву. Я тоже легла в траву. Он сказал — знаешь, а хорошо лежать в траве голыми. Я в этом не была уверена, я лежала уже голой в траве, у меня потом все чесалось еще три дня. Но друг папы был уверен и стал снимать с себя штаны.