Unknown

Ты будешь обижаться и симулиро­вать если не обморок, то головокру­жение, чтобы вызвать во мне сочув­ствие.

Сценарий из года в год один и тот же. Пожалуй, если бы мы жили вместе, то какая-нибудь катастрофа уже произошла бы, а так — мы мама и дочь в вынужденной разлуке.

Я избегаю телесного контакта — ты его провоцируешь.

Ты пытаешься ухватить меня ту, прежнюю — нежную, прыщавую, восторженную, поющую и танцую­щую с тобой дикие индийские танцы под дождем. Ту девочку, ревущую в голос от того, что кошка съела мышь. Ту девочку, которая спала, об­нимая тебя, и говорила во сне с ино­планетянами, чтобы удивить тебя, шокировать, привлечь внимание, сообщить каким-то дурацким обра­зом, что она другая, не такая как все. Ту девочку, которая писала для тебя эпатажные рассказы с откровенны­ми элементами секса, чтобы только ты поняла — девочка взрослая.

И потом — ту, уже взрослую девоч­ку, которая берегла тебя, не давала сделать ошибок, была всегда рядом, хуярила твоих мужчин, защищая тебя, сдавала литрами кровь, что­бы спасти, была всегда близко — и всегда на твоей стороне, что бы ни случилось. Короче, тебе была всегда нужна именно та девочка — еще не осмыслившая тебя сполна.

Я же, напротив, — пытаюсь отстра­ниться от тебя новой, нежеланной, корявой. Потому что именно такой ты мне сейчас и являешься. Потому что произошло осмысление. И в воз­расте довольно зрелом я вдруг охуела от того, как по правде обстоят дела. Ты пытаешься вернуть прошлое. Вот это вот все, вот этот весь наш соли­дарный мир против всех. Против всех моих отцов и всех наших родствен­ников, всех соседей и всех, кто криво смотрит в поселковом магазине.

Эти наши песни в траве. Мы с тобой, мама, — как сверчки все время пели, как зайдет солнце. Мы любили за­каты и ходили их смотреть в поле. Мне это так нравилось... Мы гуля­ли в цветущих яблоневых садах, ты все время пела или сочиняла стихи, и я пела вслед за тобой и тоже сочи­няла что-то про весну и подснежни­ки. Мы любили друг друга неистово, и я всегда, слышишь, всегда чув­ствовала твое сердце и твое тепло.

И вот ты хватаешь прошлое, все вре­мя пытаешься вспомнить — что же я любила до своего прозрения? А я. Я пытаюсь отложить настоящее. Прости. Не могу сегодня звонить. Позвоню — и сразу расстроюсь. А такой хороший вечер, так хоро­шо с мужем, так хочется позави- сать в фб. Не буду звонить. Завтра. А завтра опять — утро прекрасное, надо Саше приготовить обед, и вот написать сценарий, а потом встре­ча, а потом пришли друзья, а потом уже подвыпила, а потом снова вечер и опять хочется сохранить его бла­женным, не больным — а ведь как только я позвоню, то сразу станет больно. От голоса твоего беспомощ­ного, от раздражения моего дурац­кого. От того, что я не рядом (хотя и не хотела бы быть рядом), но по­чему все равно так больно — от того, что я не рядом.

Ты боишься меня, моей вспыльчиво­сти и поэтому часто врешь. Вранье стало твоим стилем. Но и теперь тебе уже, повторю, — 72, и ты стала терять как бы память, путаться в по­казаниях. Поэтому твое вранье уже как бы и не вранье. Особенности личности. Вот и все.

Поэтому почти любой наш разговор бесполезен, ты его из памяти вы­рвешь через секунду, как газетный лист перевернешь.

Я помню такой кадр из одного хоро­шего документального фильма, где внучка приходит к бабушке с во­просами про главное, но бабушка уже не здесь. Или делает вид, что не здесь. Ничего не помнит, ни на что не отвечает.

Вот и ты на все мои больные вопро­сы не особо отвечаешь. Да и шутка ли — отвечать на вопросы взрослых детей, почему все было так в их дет­стве.

Почему ты, мама, почему все время ходила мимо, как подруга или одно­классница, которая способна очень хорошо выслушать и порыдать с то­бой, а защитить — не способна.

Не будет, невозможно, чтобы был какой-либо ответ, ведь есть у тебя на это только слезы и поджатые губы.

И ты говоришь:

— Ну что ты, доченька, ну все мы живы и здоровы, ну что ты!

— Ну что ты доченька, ну ты такая самостоятельная была всегда, я так тебе доверяла.

— Ну что ты доченька, ты помнишь, ты сказала, что больше в школу не пойдешь, и мы купили тебе аттестат, на рынке, помнишь? А вся наша родня кричала, что ты уборщицей будешь, а ты режиссером стала, ви­дишь?

— Ну что ты доченька, ведь помнишь, я тебя в 13 лет на море отпустила одну, я так доверяла всегда твоему рассудку, ты ведь старше меня всег­да была! Прямо как родилась.

— Ну что ты, что ты орешь опять?

Я ору, ма. Я и по ночам ору. И во­обще — я ору. Я грубая, да, матом на тебя ору иногда, и на помидоры твои ору, и на пчел твоих. Я никог­да не получу ответа. Сколько бы ни пытала тебя, какие бы откровения ни выдавала.

Все это уже не касается тебя нынеш­нюю, да и меня нынешнюю — тоже. И я уже мама своей Сашки, и уже некоторыми ночами не ору в нена­висти. И даже (прикинь!) уже не очень хочу получить ответ. Его тупо нет. Такая жизнь, и все живы-здо- ровы, а чего еще надо. И все тонет, и должно утонуть в грязной речке Анапке, там как раз ничего утонув­шего не увидеть.