Unknown

— Знаешь, что дольмены лечат от рака? У нас одна женщина пила на­стойку календулы и сидела возле дольмена целых три месяца — и вы­лечилась от рака. Ты проверялась на рак? Я вот не пойду никуда прове­ряться, я знаю, то надо делать, если че. У нас все там лечатся на дольме­нах. От бесплодия тут женщину вы­лечили. Еще там люди приезжают через костры прыгать. Но это не ря­дом с дольменами. Там рядом нельзя костры, там можно только лечиться. Костры мы жгем на речке, там вни­зу под горой. Я вот по углям пошла, Наташенька, так здорово! Правда, обожглась сильно, конечно. Надо пятки иметь такие, с наростами, что­бы не обжигаться. Это как знаешь, такие рукавички есть силиконовые для того, чтобы кастрюли снимать с плиты, а есть пятки у людей с на­ростами, вот они по углям могут весь день ходить, хоть бы хны. У меня тоже есть наросты, но как-то не знаю, не помогли. В общем, болели в тот раз ожоги долго. Может, еще попробую, уже какой-то иммунитет будет от огня на пятках.

— А вот на этой фотографии Степа с какой-то девочкой сидит, смотри, она какая красивая! А он в нее не влюбился разве? Смотри какой но­сик! Не знаю, прямо красивая. Актри­са? Актриса, да. Ты, помнишь, тоже хотела актрисой стать. Но с твоей внешностью. Правильно, кстати, режиссер — это власть. Это хорошо, всеми командовать. Хотя красивого мужика все равно не удержать. Зна­ешь, мне мама говорила: красивый мужик — всегда чей-то еще. Поня­ла? Ухо востро! Не, ну эта девочка, ну чудо, очень красивая.

— Слушай, ты, конечно, очень нерв­ная. Ты, когда была маленькая, ты такая была хорошенькая, так слу­шалась меня! Такая нежная была! Всегда меня обнимала! Ты че такая грубая щас?

— МАМА, Я ИДУ КУРИТЬ И СПАТЬ.

Мама, я иду курить и спать, а еще я напьюсь. Ты говоришь непрохо­димые глупости, я могу их слышать, только когда напьюсь.

По-трезвому — я не могу это слу­шать, извини. У меня кровь закипа­ет, мне вредно, я тоже имею свои болезни, и одна из них — мигрень, а другая алкоголизм. Ты своими тек­стами провоцируешь их обе. Мама, помолчи, почему ты так не ценишь тихий вечер!

Мама.

Я уже не готова на жертвы.

Да и ты, конечно.

— Мама, может, ты останешься еще на пару дней? Год не виделись.

— Да что ты. У меня там кизил цве­тет, помидоры надо поливать, там грядки, там лучок, там.

— Мама, приедешь летом?

— Каким летом, там помидоры-огур- ки созревают, там пчелы, куры, там.

У меня, мама, — летом съемки, ка­стинги, экспедиции, репетиции, монтажи, футажи, хуежи.

Короче, ма.

Суть в том, что мы друг другу не нужны.

Когда случилось так, что я стала от тебя беситься, а ты меня бояться?

В какой такой роковой момент хоро­ший аналитик мог бы заявить — эти двое теперь отдельно.

Ты, наверное, думаешь, что вся беда пошла с того момента, как я села в самолет и улетела от тебя в дали дальние. Вопреки твоей сформиро­вавшейся мечте о том, что я — млад­шая дочь — буду у кровати сидеть и стаканы с водой тягать. И умрем мы в лучшем случае в один день, в худшем — я еще годок поживу. Но все равно — уж по крайней мере до твоей смерти я все же буду при тебе. Но!

Младшие дочери в сказках за Алень­ким цветочком хуярят. Вот и я. Туда же. Уехала, испарилась, ищи-свищи предательницу корней.

Но и не в этом, конечно, суть того, что мы теперь сидим на диване — две чужие. И ты трогаешь мое плечо, а я дрожу от протеста.

Как, когда, каким образом получилось, что я от слепой, непостижимой, кро­воточивой любви, за которую я без прикрас могла, не моргнув, убить, шагнула в ненависть. Как из Солнца в тень пересекла границу на Луне.

Ты вряд ли возьмешь на себя сме­лость подумать, что уже давно не любишь меня. Это для тебя будет святотатство, нарушение табу. Ты не любить можешь только чужих, но своих — обязана. И мне так хочется, так хочется тебя осудить, ткнуть тебя лицом в ложь, в равнодушие и эгоизм. И каждый раз, когда мы встречаемся, я трачу на это все наше время, а ког­да ты уезжаешь — рыдаю от сирот­ливости. Не хватает тебя. До одури, до спазма в животе. До кошмарных снов, где я теряю тебя навсегда.

— Мам, давай останешься еще на три дня.

— Да какой! Там куры, там Леня вы­ходит на работу, и кур некому кор­мить, там рассада уже.

Ма.

А давай так. А если это все. И боль­ше не увидимся. Ты, во-первых, ги­пертоник, с пороком сердца и тебе уже 72.

Я, во-вторых, алкоголик и мне тоже может грозить всякая хуйня.

Где, мам, в этой нашей с тобой це­почке вероятных смертей куры и рассада? На каком пьедестале они стоят?

Где мои съемки и монтажи? Где про­блемы с деньгами и голоса продюсе­ров из поднебесья?

Какого такого хуя мы раз в год мо­жем встретиться, чтобы недельку ты понаблюдала меня нервную в ра­боте, а я тебя в разговорах о курах и прочей бессмыслице?

Но и даже ладно. Даже если ну со­всем откинуть продюсеров и ку- рей (что вообще одно и то же — их надо обслуживать, наплевав на все человеческое), то вот представить себе, что мы с тобой имеем кучу вре­мени для общения — что мы будем делать?

Я отвечу с почти стопроцентной уверенностью.

Я буду раздражаться на каждую твою фразу по причине ее неверо­ятной глупости.