Unknown

Дядя Саша не вполне осознавал, ли­шая меня невинности, что не один он будет этой дорожкой ходить. Что найдутся ходоки свирепее его, най­дутся те, кто лишь под утро будет от­пускать меня домой. Короче, в моем расписании, в моей типа бальной книжечке для дяди Саши уже не было ни одной свободной строчки. Да и он более не мог настоять на от­мене танца с другим, молодым нагло­глазым парнем. Он оказался на обо­чине. Но сдаваться не собирался. Он ловил меня теперь во сне. Ему, раз­умеется, не важна была взаимность. Ему важен был лишь свободный доступ. Это было наиболее осуще­ствимо часов эдак в пять-шесть утра, когда мой сон был невероятно кре­пок от алкоголя и усталости. Теперь я неприятно просыпалась от того, что дядя Саша мелко и тихо возит­ся на мне. И хоть каждый раз от его вида, и уж тем более прикосновения, мои легкие как будто наполнялись свинцом, я все-таки росла. И легкие мои становились больше.

В 17 я вдруг поняла, что я физиче­ски сильнее его. Хотя, скорее всего, я физически уже давно была силь­нее его, но не имела морального как бы права поднять на него руку. А тут я это право вдруг ощутила. Это случилось довольно внезапно.

Мать загремела в больницу с инфар­ктом. Я готовила ей бульон, чтобы отвезти в больницу.

Дядя Саша рыскал вокруг меня, при­норавливаясь. Материн инфаркт и ее отсутствие дома будоражило дяди Сашину жидкую кровь.

Он подобрался ко мне и нелепо при­жался, я же неожиданно для себя, словно обладая какой-то суперсилой, свирепо отбросила его легонькое тельце в конец коридора, и он уда­рился при этом головой о тумбочку. Он опешил, конечно, сперва. Даже как-то стушевался. Но через минуту резвым ужиком вернулся в кухню и схватил нож. Глаза его беспомощ­но слезились. И это было невероят­но классно видеть.

Он стоял против меня с ножом. А я нашла в себе силы ржать. Ржать над ним. Над его полиомиелитом. Над его импотенцией. Над его ма­леньким росточком. Над его нерва­ми. Над его червячной жалкостью. Над его похотью и над его членом. Я ржала в голос и объясняла дяде Саше, над чем конкретно я сейчас ржу. Мне было похуй на нож. Я понимала, что сейчас убиваю его просто своим ржанием. Молодым, полным сил, ци­ничным и бесстрашным. Он никогда такого не слышал, думаю, в свой адрес. Когда я закончила, а попросту мне на­доело ржать, нужно было ехать к ма­тери, я просто прошла мимо него. А он все еще держался за рукоятку ножа, несколько пошатываясь, как ребенок, который не умеет еще ходить, дер­жится за палец взрослого.

Я беспрепятственно прошла. И, ста­раясь говорить небрежно и властно, велела дяде Саше уебывать. Чтобы духу его не было, когда я вернусь из больницы.

Но у больной матери были другие планы на дядю Сашу, поэтому она, осудив меня, всячески просила про­щения у него, даже не разобравшись толком, что же произошло.

Он милостиво остался в семье. Но только старался теперь держаться ближе к матери и подальше от меня. В своих снах я приставляла нож для резьбы по дереву к его яйцам. Но сны редко бывают управляемы, по­этому в конце сна он всегда уму­дрялся одержать верх. Он резал мои сухожилия тонкими лезвиями, что­бы я не могла бежать, он имел такие руки, которые цеплялись за меня, даже когда я лишала его жизни. Он умел даже после своей смерти дер­жать меня за горло в темном углу. Он был непобедим.

Я пью и пишу, пью и пишу, я мешаю шампанское с водкой. Я еду в поезде в Москву и пишу типа сценарий, ну, то есть, даже синопсис, где я в фина­ле убиваю дядю Сашу. Я долго пы­талась придумать способ, но как-то сам по себе возник такой — я всажи­ваю отвертку, огромную отвертку на минус, прямо под кадык дяде Саше. Я выше и сильнее него. Он скуко­живается, как устрица под лимо­ном. Клокочет. Я ликую. Наконец-то я вижу его труп. Вожделенный та­кой, иконописный практически. Ну то есть — такая же изобразительная сила для меня в трупе дяди Саши, как для некоторых — в иконе.

Поезд пошатывает, как обычно, я пью шампанское и водку. В одном стакане. Дописав финал уже ближе к пяти утра, я успокаиваюсь и засы­паю на два часа. В восемь мы уже на Казанском.

Январь, снег, Рождество.

Я приехала с небольшой сумкой, как будто на несколько дней, но на са­мом деле — уже навсегда. И хоть я и буду еще мотаться Краснодар — Москва, Москва — Краснодар, но уже ни капли краснодарской крови во мне не останется.

Я уезжала из +15, а здесь метель, и это мне безумно нравится. Я пья­на немного, и мне кажется классным то, что снег залетает мне за шиво­рот сзади. Я бы могла пройти сейчас пешком через всю Москву и не ску­кожиться. Я чувствую себя так, как если бы удачно сбежала из Матрос­ской тишины и сменила лицо.

Меня здесь не знают. Не знают! Не знают!

Я иду, улыбаюсь, и все думают, на­верное, что я милая, хорошая.

Я встречаюсь с людьми, знакомлюсь, говорю о делах, и никто даже пред­положить не может, кто я вообще. Это бесконечно пьянило меня.