Unknown

грушами. Они качались взад-вперед в обнимку, а я перед ними выступа­ла в простыне через плечо, как рим­ский поэт какой-нибудь. Дядя Саша возбуждался от этого и неизменно по окончании моих выступлений старался меня поймать. Если я не да­валась, вечер превращался в ад. Вне­запно и скандально выяснялось, что, оказывается, в то время как я пою, танцую и хуйней страдаю, морковка на огороде не прорежена, помидоры не политы, полы не помыты, упав­шие сливы не собраны, и за собакой никто не убрал говно. Мать, поджи­мая хвост, бежала сразу жарить или варить картошечку, а я плелась уби­рать говно и в сумерках улаживать огородные дела.

Потом с утра дядя Саша резко добрел. Вспоминал, смеясь, мои рассказы и самодовольно заявлял, что когда я вырасту, то напишу и о нем ка­кой-нибудь серьезный рассказ. Или роман. И он в старости будет его ли­стать у камина, вспоминая меня де­вочкой, тонким кузнечиком, почесы­вающим комариные укусы на икрах. Я когда представляла себе эту кар­тину, то мечтала лишь об одном — если таковые рассказы и случатся, то дядя Саша просто обязан к тому моменту сдохнуть.

И поэтому я загадывала на каждую букашку, на каждый упавший ли­стик — кто-нибудь помогите, при­чините ему смерть!

Я вообще всегда еще загадывала та­кое желание, чтобы в меня кто-нибудь влюбился. Лет с десяти так начала я загадывать. На фоне воздействия на меня индийского кинематографа. Там всегда существовал злой и по­хотливый, с серьгой в ухе такой гад, который бессовестно и умело разма­тывал сари на невинной героине. Но! Всегда довольно вовремя, впрочем, дав возможность героине как следует порыдать, приходил Митхун Чакра- борти. Красивый. Молодой. Драчли­вый. И при этом невыносимый до­бряк. Он этого гада побеждал обычно довольно символически, не убивая его, а просто положив на лопатки.

Я, конечно, мечтала о более крово­жадном Митхуне Чакраборти. Он со дня на день должен был наве­стить дядю Сашу. Предварительно влюбившись в меня, разумеется. И потом мы с ним должны были бы бежать от правосудия за границу, желательно в Индию. И затеряться там в индийских красотах.

Мать я бы с собой не взяла.

Пусть сидит на могиле дяди Саши и выращивает там редис. Пусть всег­да помнит и обижается на нас с Мит- хуном Чакраборти, что мы жестоко всадили кол в жопу дяде Саше и до­вели его тем самым до безобразной кончины. Пусть мать плачет. Пусть. Пусть рассказывает соседкам, какое чудовище (меня) она породила на свет. Пусть ненавидит меня, взбе­сившуюся ни с того ни с сего. Но только бы она не узнала, как обстоят дела на самом деле! Только бы не уз­нала! Пусть плачет, ненавидит меня, но пусть живет. Живет! Потому что если узнает, если догадается, то ум­рет в ту же секунду. В этом я не со­мневалась. Потому что такое нельзя пережить матери. Ну нельзя. Есть вещи, которые нельзя пережить. И эта вещь определенно в списке.

Я загадываю на любую хуйню, на все подряд.

Лишь бы нас постигло великое зем­летрясение, которое бы стерло в по­рошок его поселок, его дом, его са­мого.

На руинах мать, рыдая, нашла бы вдруг мои обнаженные фотографии. Которые дядя Саша снимал, когда мне было 11.

На них я лежу голая, раздвинув ху­дые ноги и пытаюсь скрыть лицо.

В мои 14 дядя Саша меня наконец-то выебал по-настоящему. И после это­го все в моей жизни потеряло смысл. Все, кроме Митхуна Чакраборти. Его я ждала отчаянно, искала его во всех встреченных мною мужчинах, маль­чиках и даже девочках. Но всем этим встреченным мною людям было до пизды на дядю Сашу. То есть даже не так — каким-то мистическим обра­зом они являли собой продолжение дяди Саши. Они хотели только ебать- ся и не собирались меня любить. Но я упорно искала, все больше и больше погружая свое тело в толпу людей с торчащими хуями. Не было ничего гаже этого. Я не знала раньше, что поиск Митхуна Чакраборти так от­вратителен.

К слову, мать по-прежнему безмятеж­но ничего не замечала. Ее не смущало мое вранье ни секунды, она легко ве­рила в любую чушь. И она совсем не волновалась, когда я пьяная приходи­ла домой в четыре часа утра, и на мне были укусы и засосы, в карманах была анаша, и воняло от меня сигарета­ми, и волосы мои были в сперме. Она без тени смущения целовала меня на следующий день, не успевшую еще освежиться. И ни одна непристойная мысль не закрадывалась ей в голову, так невинна и чиста была моя мать.

Ее даже нисколько не волновали хмурые и опасные парни, которые звонили в нашу квартиру уже давно заполночь и просили позвать меня. Она дружелюбно открывала им две­ри, даже впускала в дом, как друзей, и звала меня, мол, ребята пришли. Потом деликатно удалялась в свою комнату, а «ребята» брали меня за шею и вели гулять. «Ма, я гу­лять!» — сдавленно пищала я мате­ри, и в моем голосе ей не чудилось ничего необычного. И вообще во всей этой ситуации она не видела ничего такого.