Unknown

Я проплываю мимо него, а он и плавать-то не умеет, жалкий, по- лудохлый крыс. Я проплываю, мать хватает меня за пятку и начинает намыливать хозяйственным мылом. Голову мне намыливать, голова-то жирная. Мы втроем по пояс в какой-то вонючей речке Анапке. Если поплыть вниз по речке, то че­рез пять минут море. Речка эта впа­дает в Черное море, там волны, там песок, там дети и люди. А мы тут. Мы тут моемся хозяйственным мылом и стираем трусы. Мы тут на фоне камышей фотографируемся и едим помидоры с солью.

А почему мы здесь, а не на море, к примеру?

А потому что дядя Саша стесняется своих худых рук. Стесняется худых ног своих. Быть на всеобщем пляже для дяди Саши — мучение. Поэто­му он ездит на море, чтобы стоять по пояс в речке, не снимая рубаш­ки (видимо, руки страшнее ног, без рубашки я его не видела ни разу, а вот без штанов видела) и похихи­кивать над теми, кто плывет мимо нас на катамаране, что, мол, они про­садили бабло, чтобы кататься по во­нючей Анапке, а ведь в ста метрах — море. Дядя Саша полон парадоксов. Мы приехали отдохнуть на море, но работаем на виноградниках по утрам, а по вечерам моем головы хо­зяйственным мылом.

«Ма, а давай дядя Саша будет тут го­лову мыть, а мы с тобой пойдем на пляж? А?»

«Тссс, ты че, молчи, иди, пойди, вон, пойди, отойди, посиди там».

Мать боится дядю Сашу. Он кидал в нее пару раз ножи для резьбы по дереву с психу, и она его опасается дразнить.

На резьбе по дереву они и сошлись. Она тогда еще не знала, что он бу­дет ножи швырять и что они будут втыкаться в нее. Они втыкались не сильно, нет, они же специфические, коротенькие, широкие, воткнуться могут на пару миллиметров только. Ими можно вены резать, или горло на крайняк.

Они резали этими ножами дерево липу. Делали совместное произве­дение искусства для продажи ино­странцам. Шкатулку в виде собора Василия Блаженного. Каждый ку­полок отдельно открывался, и было еще два нижних яруса. Все это они морили морилкой, купола — золо- тилкой, и пока работу делали — со­шлись и стали жить.

Жить было где — у матери трешка, у него целый дом с садом и огоро­дом. Живи — не хочу. Возделывай грядки, снимай вишню-черешню с веток вовремя.

Дядя Саша был одержим земледели­ем, стала одержима и мать. Ей свой­ственно было сливаться с мужчиной в единое целое, пылать его страстя­ми как своими. Вот они и пылали. Гектары картошки и клубники, бес­конечные ряды огурцов-помидоров, вдоль забора малина-смородина. И фруктовый сад. Им было мало своих грядок, они брали еще на прополку сахарную свеклу в полях. Километры сахарной свеклы, пропа­лывать через день. Оплата — мешок сахара в конце лета. Ну и по осени обязательно на море, работать, на виноград. Плюсы сплошные — за­даром живешь в вагончике, жрешь виноград ведрами и еще при этом зарабатываешь. Сбор урожая с утра, а вечером иди на море купайся.

Но до моря мы не доходили. Иногда мне казалось, что дядя Саша специ­ально заботится о том, чтобы бес­платно мне ничего не доставалось. За все приятные вещи я должна была платить.

Чем?

Любовью к дяде Саше. Я загадываю на радугу. Я загадываю на грозу.

Я загадываю между двумя Олесями. Я загадываю на весеннее равноден­ствие.

Я хочу, чтобы он упал со скалы и его съели мухи.

Я прячусь в виноградных лозах от дяди Саши, он уже раздраженно зо­вет меня, еще чуть-чуть, и он разо­злится настолько сильно, что я ри­скую остаться не то что без моря, а без ужина и без обеда. Но я по­терплю, потерплю, только бы он не нашел меня здесь. Солнце ушло за гору, должен уйти и дядя Саша. Мать нажарила картошки с салом, сейчас она выйдет в вечернюю дрожащую долину искать нас обоих. Она дума­ет — мы играемся. Нет, мать мы не играемся. Это дядя Саша охотится, а я мелко-мелко дышу, чувствуя, на­сколько он сильнее и свирепее меня, несмотря на всю свою тщедушность. Он не находит меня, ура, мать вошла в виноградные ряды, высматривает нас обоих, я бегу к ней, она видит меня, и значит, сегодня дядя Саша остался без добычи, и значит, сегод­ня он отыграется на мне сполна.

«Ты ешь, как свинья. Я тебе говорил, что хлеб надо брать двумя пальцами, а не всей рукой»

Началось. Сейчас он найдет повод лишить меня еды.

«Мать тебе положила слишком мно­го. Смотри на мою тарелку и теперь посмотри на свою».

Он берет мою полную картошечки тарелку и отсыпает себе половину моего ужина.

Мать робко говорит, мол, Саша, ты же знаешь, у нее хороший аппетит. «У нее глисты, а не аппетит. Хрен прокормишь! Бери больше хлеба, я сказал, и двумя, двумя пальцами!» Я сосредоточиваю свое внимание на хлебе и забываю про вилку с на­колотой картошкой. Неловкое дви­жение — и картошечка летит мне на голые, загорелые колени. Дядя Саша излишне внимательно загля­дывает в эти колени, мать могла бы что-нибудь и прочесть в этом взгля­де, но она занята подрезанием хле­ба. Дядя Саша осмотрев колени, про­износит свое коронное: «Я не могу есть со свиньями. Встала и ушла». Я молчу, мать молчит.

«Я что, должен повторять?» Мать таращит на меня испуганные глаза, я встаю из-за стола и ухожу.