Unknown

Но какие ребята могли быть в мои тринадцать? Такие же обсосы с гряз­ными жирными волосами, как и я. Среди них не было никого, способ­ного даже этот осиновый кол сма­стерить.

Дядя Саша выносил им со своей пасеки мед в сотах и пристально следил за их лицами. Их лица ба­гровели, они высасывали мед и ре­тировались. Они думали — у меня довольно строгий отец, который не позволит им вольностей. Короче, в мои тринадцать вокруг меня туси­ли безвольные прыщавые медолюб- цы. Только и всего.

А дядя Саша повелевал мной безраз­дельно и безнаказанно.

Я загадываю на первый луч солнца. Я загадываю на воронье перо.

Я загадываю на тополиный пух. Я загадываю на молодую луну.

Я хочу, чтобы его горло искусали пчелы и он не смог больше дышать. Мы жили летом только при днев­ном свете. Экономили электриче­ство. Нам нельзя было читать, на­пример перед сном при свете, или вообще что-либо делать, даже в ту­алет идти при свете. Потому что киловатты — вещь неумолимая. Мы жгли самодельные свечи, если надо было что-то совершать после захода солнца.

А все дело в том, что очень мно­го электричества тратила швейная машинка, на которой мы строчи­ли универсальные сумки из белого хлопка. Это был еще один источник дохода для нашей семьи.

Сумки мы возили продавать в Та­мань. Почему-то именно в Тама­ни такие сумки шли на ура. Мы их стихийно продавали на рынке в не­скольких точках. Мы с матерью сто­яли по углам этого рынка, а дядя Саша бегал от нее ко мне, контро­лируя весь процесс. Он каким-то животным чутьем предугадывал появление людей, которые контро­лировали рынок весь вообще. За не­сколько минут до их появления он улавливал в воздухе какое-то вол­нительное шевеление и узкими гу­бами давал команду резко собирать­ся. Меня всегда страшила эта его способность предугадывать. А мать так вообще благоговела перед этим. Она уважала экстрасенсорные спо­собности. Пыталась их обнаружить в себе, потом во мне, но смогла об­наружить их только в дяде Саше.

Мы резко сворачивали лавочку и, не­винно насвистывая, делая вид, что нас ужасно интересуют таманские дыни, дефилировали прямо перед носом у держателей власти на рын­ке. Другие продавцы заговорщиче­ски нам подмигивали, им нравились наши сумки, и они в целом были рады, что мы там торгуем. Нас никто не сдавал. Поэтому мы всегда вы­ходили сухими, как в каком-нибудь кино про талантливых аферистов. Короче, лично для меня рыночная власть была чем-то вроде мультяш­ных злодеев, убегать от которых было легко и весело. Но продавать эти сумки я все равно не любила. Не­навидела я даже это делать. Потому что у меня ну не было таланта про­давать. Я всегда все делала непра­вильно. Торг был недоступным для меня ремеслом. То я продавала три сумки за бесценок, просто потому, что покупатель убеждал меня в вы­годной оптовой сделке, то я не была готова сбить даже копейку с цены, когда покупатель уже был готов ку­пить одну из самых больших и доро­гих сумок с маминой вышивкой на лицевой стороне. Короче, дядя Саша бесновался, всякий раз подходя к моей точке. По его мнению, я была настолько бесталанна, что един­ственная моя мало-мальская способ­ность была удовлетворять его.

Он всегда старался брать меня с со­бой, куда бы он ни шел. И всегда старался оставить мать дома, под предлогом ее очередного недомога­ния, или жары, или необходимости в уборке и приготовлении еды. Ко­роче, дядя Саша пиздато устроил­ся, имея по сути две жены — одну, опытную, для дел насущных, другую, едва оперившуюся, для остроты ощущений.

Где бы мы ни оказывались с ним на­едине, на прополке свеклы, или на сборе жерделы, или на котловане с собакой, он всегда ловил момент. Зачастую у него это получалось с максимальной пользой. Я всегда плакала перед этим, да и после, но его это ужасно веселило. Он вообще был такой веселый чувак. По край­ней мере, я его в грусти не видела ни разу. Он был веселый и гневный. И в этом он был неимоверно жалок. Веселый гневный жалкий опарыш. Матери такое сочетание, видать, ужасно нравилось. Она этому соче­танию поклонялась, как богам. Хотя, может, в ее картине это сочетание было обозначено другими словами, типа сильный, справедливый и экс­трасенс. Не знаю, в общем, что было у матери в голове. Я когда ее спра­шивала, че она вообще про дядю Сашу думает, она всегда как-то довольно скомкано объясняла. Но ни слова про любовь там не было, в этих ее описа­ниях своих чувств к дяде Саше.

И у него, я думаю (хоть я никогда не спрашивала), не было бы ни слова про любовь, если бы он взялся опи­сывать чувства к моей матери, да и ко мне. Уж тем более — ко мне.

Хотя бывало, что мы с ним даже ла­дили. Или как-то веселились. Я по­казывала ему и матери театр. Пока­зывала номера с песнями и танцами. Читала им свои детские рассказы про любовь в ролях. Они сидели в таком типа гамаке, то есть на советской сетке от железной кровати, кото­рая была подвешена между двумя