Unknown

– Почему бы вам не сделать фотографию? – требовательно спрашивала она громким, агрессивным, страшным голосом. – Или вы хотите, чтобы я для вас её сделала? В этом дело? Я могу прислать вам снимок, и вы сможете смотреть на моего сына весь чёртов день. Вы этого хотите? Хотите, чтобы мы подождали, пока вы сходите домой за камерой? В этом дело? Нам вас подождать? Вам так будет удобнее?

Так что... пялиться было нехорошо.

Мужчина заметил запах? Кажется, нет. Никогда нельзя знать. Конечно, мама могла. Мама всегда знала, и было неважно, как упорно он старался мыться, как долго сидел в ванне, как долго крутился, погружался под воду, тёрся телом о пузырьки в воде ванной, как только мог. Это не имело значения. Она чувствовала его запах. Он боролся с мылом, пытался схватить его ногами, но оно каждый раз ускользало.

Мужчина ничего не говорил о запахе. Возможно, просто из вежливости. Возможно, он чувствовал запах, и тот его беспокоил, но он не хотел говорить.

И всё же. Ему было неуютно сидеть рядом с мужчиной на диване. Он хотел понравиться этому человеку. Не хотел, чтобы тот переживал, что, может быть, Джереми проблема, может, от него воняет, может, он не был хорошим мальчиком. Достаточно плохо не иметь рук и быть уродом, но ещё и запах?

Когда началась реклама, он опустил глаза. Мужчина что-то сказал, но он не понял, не знал, что ответить. Казалось, его голос застрял в горле.

– Твой язык съел кот? – вспомнил он слова мамы. – Твой язык съел кот? В этом дело? Теперь тебе нечего сказать в свое оправдание?

Фильм... он не мог сосредоточиться. Просто смотрел на экран, надеясь, что это делает мужчину счастливым. Цвета. Животные. Слова. Это должно быть весело. Разве не весело? Разве нет? Но, казалось, он не слышал. Не слышал слов. Слова были простыми как день и достаточно громкими, но в них не было смысла. Они залетали в уши и там и умирали. Мама всегда так говорила.

– Всё, что я говорю, в одно ухо влетает и там и умирает. В твоих ушах умирают мои слова.

Это было неправдой. Он не был глухим. Упаси Бог! Он прекрасно слышал.

Но... иногда в словах просто не было смысла. Можно было с тем же успехом говорить по-испански. Как говорила та его первая социальная работница. Та, кто приезжала за ним в больницу. Как её звали? Всё, что она говорила... она говорила на английском? Говорили, что она из Дельты. У них был "акцент", что бы это ни было. Он слышал прекрасно, но в речи не было смысла. Ничего не впитывалось. Она будто вовсе не говорила.

– Ты глухой? – услышал он в голове вопрос матери. – Достаточно плохо, что у тебя нет рук, но ты ещё и не слышишь? Заставишь меня повторять всё, что я говорю, пока мне не захочется кричать и рвать на себе чёртовы волосы? Почему ты не можешь просто делать то, что я говорю? Что с тобой не так? Всё, что я говорю, залетает тебе в уши и там умирает! Я сыта этим по горло!

В последнее время, он часто это делал – вспоминал маму, что она говорила, её голос, как она выглядела, как нависала над ним – она была высокой женщиной. Казалось, она смотрела сверху как Статуя Свободы, так она над ним возвышалась.

Он любил маму. Боже, он любил её. Так сильно. Очень, очень сильно. Но иногда...

Он не хотел об этом думать.

Казалось, теперь каждый день голос мамы появлялся в его голове, она говорила, говорила и говорила, с нарастающим безумием, злостью, в плохом настроении.

– Почему ты не можешь вести себя с мамой правильно? Чем я это заслужила? Ты не знаешь, как это тяжело? Как я прошу Бога...

Он слегка повернул голову, понюхал своё плечо, чтобы проверить, воняет ли от него. Всё казалось нормальным, но он не мог сказать точно. Он мельком, очень быстро взглянул на мужчину, и опустил глаза, когда увидел, что тот смотрит на него.

– Ты в порядке, милый? – спросил мужчина.

Джереми пожал плечами. Он хотел сказать, что всё нормально, но его язык съел кот.

Глава 8