Унтер-офицер и другие

— Послушай, Геза, — попросил я учителя, — пойдем к нам. Я решил, что в такое трудное время мне лучше вообще пока ночевать в полиции: знаешь, сейчас работы невпроворот и днем и ночью… Лучше, если я буду все время с ребятами… Ты меня, надеюсь, понимаешь? Но ты знаешь, что я не мастер уговаривать, и будет лучше, если ты сам поговоришь об этом с моей мамой.

Фекете согласился. По улице он шел рядом со мной и молчал, но, как только оказался у нас дома, так заговорил маму, что она довольно спокойно согласилась на мое временное переселение в полицию.

— Ну, раз так нужно, — тихо сказала она, — спи в своей конторе, только не жалуйся, что постель жестка будет…

Когда я уходил из дому, она подошла ко мне и заботливо спросила:

— Сынок, а беды от этого не будет? Время-то какое беспокойное…

— Нет-нет, что ты! Все будет в порядке. Уж я-то знаю… Не беспокойся, мама!

Только мы с Фекете вышли из нашего дома, как снова налетели немецкие самолеты и снова начали бомбить село. Во дворе у Кережи загорелся стог сена. Кережи босиком выбежал во двор и начал вилами разбрасывать горящее сено. Мы с Фекете бросились помогать ему. Учитель успел притащить несколько ведер воды, и часть сена удалось спасти от огня.

На углу улицы Фекете попрощался со мной.

— Завтра ровно в восемь я буду у тебя, хорошо? — спросил он.

— Хорошо, старина, очень даже хорошо!

Все мои люди, кроме тех, кто стоял на постах, были в сборе. Набралось нас не так уж много, особенно для такого тяжелого времени. Я даже не мог сказать, когда нам всем удастся как следует выспаться. Однако когда я спросил ребят, кто добровольно согласится пойти сегодня ночью на патрулирование, от желающих не было отбоя. Не без труда мне удалось отобрать четверых.

— Благодарю вас, товарищи, — сказал я им, — и хочу вам кое-что сказать… Не всегда бывают солнечные дни, но ветер быстро разгонит тучи… Можете мне поверить! А до того времени мы должны выдержать. Вы видите, наши ряды растут. К нам на работу пришел учитель Фекете…

Я не успел договорить: в нашу комнату вошел майор Головкин. Он чуть ли не с порога протянул мне руку, а когда подошел ближе, то обнял и поцеловал меня.

— Дорогой друг, — начал он как-то по-особому ласково, — временно мы должны расстаться. Я еду на фронт: назначен командиром батальона. Прежний командир батальона погиб в бою.

Старый Келемен со слезами на глазах перевел мне слова майора.

— Ай-ай! — шутливо покачал головой Головкин. — Неужели, товарищ Келемен, вы и тогда плакали, когда в Советской России сражались против отрядов Колчака?

— Нет, конечно, Федор Васильевич… — зашмыгал носом старик. — Я понимаю, что война есть война… Но уж больно вы хороший человек, и нам не хочется расставаться с вами…

Майор улыбнулся, его большие темные глаза слегка затуманились.

— До свидания, товарищи! — Он попрощался с каждым за руку и вышел из комнаты, сопровождаемый старым переводчиком.

— Федор Васильевич Головкин… — чуть слышно прошептал я. — Федор Васильевич… — Мне хотелось навсегда запомнить имя этого советского человека.

Со стороны Модороша доносились раскаты артиллерийской канонады, а в оконных стеклах отражались блики далекого зарева.

— Вот и уехал наш Федор Васильевич, — тихо проговорил Габор Шуйом.

Все сотрудники почему-то застыли по стойке «смирно», хотя я и не подавал им такой команды.

26 января 1945 года

Перед самым рассветом, когда я немного задремал, со стороны центральной улицы села забили автоматические зенитные пушки.

«Ладно, пусть бьют, — мелькнуло у меня в голове. — По крайней мере, не усну. За последние дни гитлеровцы совсем обнаглели, не мешало бы их как следует проучить».

Со стороны кладбища и с противоположной окраины села тоже били советские зенитки.

Бубик беспокойно заходил по комнате. Опустив низко голову и засунув руки в карманы, он бормотал себе под нос что-то непонятное. Густые черные волосы на правой стороне головы всклокочены и торчат во все стороны: видимо, он спал на правом боку.