Уорхол

«На следующее утро Энди вышел к завтраку и спросил мать: „Зачем ты мне нос перышком щекотала?"

А мама отвечает: „Да я к тебе и не заходила“, – вспоминает Джон.

А тот говорит, что кто-то же пощекотал ему нос, а потом он проснулся, оглянулся и, говорит, заметил какую-то фигуру, выходящую из двери в коридор. Часов через восемь отец скончался, а мама сказала: „Это, наверное, ангел или Бог прощался, понимаете"».

«Я был очень сильно расстроен, – рассказывал Пол Вархола. – Мы думали, он выкарабкается, но, как доктор объяснил, если туберкулез в легких, еще выживают, а тут он уже в желудок попал и захватил все, потому что туда кислород не попадает. Вот что показало вскрытие. Я так досадовал на врачей за то, что они всё брали анализы до самой его смерти, потом ходил к ним и ругался. Говорю: „Ничего вы не сделали, чтобы ему помочь!"».

«Энди, определенно, переживал из-за смерти отца, – вспоминает Энн Вархола (супруга Пола, они поженились на следующий год). – По традиции его отца на три дня выставили в доме, чтобы ночью с ним кто-то сидел, и его мать рассказывала, что Энди вообще не спускался, пока того готовили к похоронам».

Пол Вархола:

Он просто не хотел на отца смотреть. Когда тело занесли в дом, Энди так испугался, что убежал и спрятался под кроватью. Но мы на Энди сильно не давили после смерти отца, потому что не хотели, чтобы у него случился рецидив. Постоянно боялись, что его проблемы с нервами могут вернуться. Энди начал плакать. Умолял маму отпустить его пожить с Тинкой у тети Марии в Нортсайде или пригласить Тинку к ним, чтобы побыла с ним.

«Он просто боялся спать в доме с трупом, – говорит Джон Вархола, – так что ночевал несколько ночей у тети».

Тинка уточнила:

Я была ему как сестра, и, кажется, ему хотелось быть со мной рядом, ему так легче было. Мы все пришли на поминки и похороны.

Джон Элачко, вызвавший у Энди второй приступ плясок святого Вита, помогал с похоронами.

Я помогал его хоронить. Старики заголосили что-то положенное для оплакивания, с рассказами о жизни усопшего, перекрестив руки на груди и прыгая с ноги на ногу. Юлия Вархола была одной из плакальщиц. Сначала мы отвезли его в церковь, а потом на кладбище, в обычном катафалке, за которым следовала вереница машин. Это были самые что ни на есть традиционные похороны. Наняли несколько больших машин, чтобы все желающие поехали. Людей было много.

Возможно, это были единственные похороны, на которых присутствовал Энди. Его страх смерти привел к полному отторжению всего, что ее касалось. Какие бы эмоции в душе он ни испытывал, они растворились, как только гроб отца опустили в землю чуть покатого пенсильванского склона кладбища Святого Иоанна Богослова в Касл Шеннон. Уже на Доусон-стрит Тинка заметила, что «Энди играл на улице. Он близко к сердцу это не принял». На фотографиях, сделанных у их дома после похорон, Энди выглядит цветущим, словно разом и избавился от какой-то внутренней преграды, и запасся новой энергией, которой будет подпитываться вся его юность. Джон Вархола сказал: «Думаю, если и повлияло что значительное на Энди в его детстве, это была кончина отца».

Несмотря на искренность родственных соболезнований, у некоторых Завацких была болезненная страсть, определенное смакование трагедии, скорее бередившее, а не излечивающее сердечные раны, и Юлии следовало быть осторожной, чтобы не утонуть в скорби своего семейства. «Мне было очень плохо, ничто меня не радовало, – вспоминает Джон. – И чтобы оправиться, потребовалось время. Мы были сплоченной семьей. Мама говорит, что без Энди она бы не справилась. Энди, пока он сидел дома, рисовал и учился, действительно составлял ей компанию лучше, чем смог бы я. Я выходил на улицу поиграть в мяч, а вот Энди почти все время проводил с мамой. Он был с ней очень близок».

Раз Юлия стала льнуть к Энди, как он льнул к ней в годы своего болезненного детства, они отплатили друг другу за взаимопомощь.