Упавший лист взлетел на ветку. Хроники отравленного времени

Был там прокурорский, как полагается, при параде, с золотыми эполетами. Еле в двери пролез. Это он, кстати, хмыря успокоил, когда тот сильно по твою душу орал. Сел он с ним так участливо, взял, да и успокоил, мол, мы вам, товарищ потерпевший, огромаднейшую работу провернули, мол, претерпев моральные и материальные издержки, в непростой, так сказать, криминогенной обстановке, вместо того, чтобы показать дулю с маком, раскрыли вам преступление. А товарища Руденко беспокоить совершенно необязательно, он ведь никому не мешает – лежит себе на Новодевичьем…

Была там Валеркина маман. Заявилась она в неприглядном виде, наорала на плешивого Валеркиного адвоката, защита он или кто, оттаскала за оставшиеся волосы, за то, что тот, гадина, ни хрена не делает, и была удалена до конца судебного процесса.

Ну и судьи были – в черных мантиях. Все Валерку спрашивали, зачем он это сделал, какие у него мотивы. А он и слова-то этого толком не понимает – «мотивы». Какие там мотивы, говорил, все было по приколу, а потом сказал, что был пьян и ничего не помнит.

Как раз тогда интересная штука все у меня из головы никак не вылезала – почему судьи в черных мантиях приходят? Если все делать как полагается, они, олицетворяя прозрачность правосудия, голыми должны приходить.

Такие, брат, дела…

Дали Валере два года и шесть месяцев. Прокурорский просил трешку, но суд полгода скостил, может, потому, что Валера первоход, а может, все-таки, из-за адвоката.

Того на последнем заседании понесло, может быть совесть, наконец, взыграла, а может, запал на Валеркину мать, когда та его за кудри таскала. В общем, стал он на пальцах доказывать, что Валера – это не главный фигурант, этот факт, как-никак, и потерпевший признает. Отсутствие главного фигуранта, говорит, это промах органов, и Валера не должен за их, органов, промахи, отвечать. Я бы ему, конечно, поаплодировал, но прокурорский резонно ответил, что Валеру и так судят, как соучастника, а не как преступника, а если бы судили, как преступника, то и просил бы он для него не три, а семь. На этом прения и закончились.

Потом дали Валере последнее слово. Но последнего слова не получилось. В-общем, и обычные-то слова даются Валере нелегко, а тут… Но если перевести то, что он там сказал на наш, понятный язык, разговорный язык Гомо Сапиенсов, то получится примерно следующее: всякое такое правосудие он вертел, вертит и будет вертеть, и если бы он знал, что пострадавший есть настолько аутентичный козел, насколько он им является на самом деле, тогда он не связывался бы с ним ни по приколу, ни по каким-то другим мотивам (гы!), а тихонько бы пришил в ближайшем безлюдном месте со всеми признаками самопроизвольного суицида или несчастного случая, как и следовало бы поступать с подобными неблагонадежными личностями, за что немедленно получил пятнадцать суток ареста, был удален из зала судебных заседаний и водворен в изолятор.

Приговор, соответственно, огласили уже без него.

И папашу твоего я на предпоследнем суде встретил. Прямо в курилке. Он сначала вежливенько так сигаретку попросил, а потом также вежливенько обматерил и пообещал меня на Луну отправить, если я ближайшее время не самоликвидируюсь. Так что, если по поводу данного письма будут оры, крепись. Мне, если честно, уже пофиг. И четыре тысячи километров, которые отделяют меня от вашей веселой семейки, нехило укрепляют мой пофигизм.

Если захочешь написать, пиши на центральную почту в Красноярск, мне до востребования. Фамилию мою, если уже забыл, смотри на конверте. Как раз мы туда и отправляемся.

С уважением, твой друг Бро.

P.S. Ты не поверишь, но здесь я начал писать стихи.

Вот смотри, что у меня получилось вчера:

Знай – все пройдет, пройдут года
Минует жизнь – и не одна
Уйдет туман и рухнут стены,
Все это просто охуенно

Они еще очень короткие, но я надеюсь, что к тому времени, когда я буду писать тебе следующее письмо, научусь писать и длинные.»

Лютый читал это письмо, сидя в опустевшем плацкартном вагоне, который несся на всех парах.

Он был зачислен студентом и сейчас уже ехал на учебу после того, как несколько дней побывал дома.

Письмо он это обнаружил случайно в стопке старых газет.

Дочитав до конца, он сложил письмо в конверт, покрутил конверт в руках, а потом со злостью изорвал его на клочки, сложил их все до одного в левую руку, а правой открыл окно вагона и с силой швырнул разлетающиеся бумажки в сторону проносящегося мимо благоухающего навозом колхозного поля.

Впереди, за горизонтом, маячила новая жизнь, и вливаться в нее следовало быстро и с чистой совестью.

Часть 2. Как было, так и будет.

Глава 17. Нагорный. Пассажир теплохода «Александр Матросов».

Все мы пассажиры в этой жизни –

Только станции своей никто не знает.

Пассажир поезда номер 12.