Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

Стремление порвать с имперским наследием и «великорусским шовинизмом», под которым Ленин подразумевал превосходство русских над другими народами, вело к тому, что в ходе мирных переговоров с соседними государствами большевики нередко делали широкие жесты и шли на территориальные уступки. Особенно демонстративный характер подобные действия носили в отношении восточных народов, что объяснялось стремлением большевиков подчеркнуть отказ от традиционного российского колониализма[267]. В результате Афганистану и Персии в знак дружбы было отдано по небольшой полоске земли в пограничных районах. Что касается передачи КВЖД Пекину, то этот вопрос вызвал разногласия; в конце концов передача была осуществлена не безвозмездно. На западных рубежах опыт Брест-Литовска стал примером того, как ослабленное, но нацеленное на экспансию государство может на время уступить территории, не отказываясь, однако, от экспорта революции в среднесрочной перспективе. В условиях завершения Гражданской войны и необходимости срочно восстанавливать разрушенную экономику торговые интересы также заставляли большевиков занять либеральную позицию в территориальном вопросе. Так, при подготовке мирного договора с Латвией Россия уступила Абренский уезд, являвшийся частью Псковской губернии. А на переговорах с Эстонией советская делегация согласилась уступить часть Кингисеппского уезда (участок шириной 10–20 км к востоку от реки Нарва) и Печорский уезд, которые ранее входили в состав Петроградской и Псковской губерний[268]. В обмен Россия получала склады в крупнейших балтийских портах, что позволяло надеяться на расширение европейской торговли, пострадавшей от введенной в 1918 году блокады побережья[269]. Правда, новая граница с Эстонией не устраивала военных. М. Д. Бонч-Бруевич, в 1919 году возглавлявший Полевой штаб РВСР и Главное геодезическое управление, видел в этих уступках угрозу территориальной безопасности: «За Петроград можно быть спокойным только в том случае: если мы владеем р. Паровой и переправами на ней; если неприятеля нет на восточном берегу Чудского и Псковского озер»[270]. Зато с политической точки зрения присутствие русского населения по другую сторону границы создавало благоприятную почву для коммунистической пропаганды.

В случае Финляндии территориальный вопрос был сложнее, а обоюдное недоверие – особенно сильным. В ходе переговоров о перемирии, а затем при подготовке Тартуского мирного договора обе делегации бились за каждую пядь земли. Чичерин, достойный наследник царской дипломатии, отказывался уступить порт Печенга (Петсамо) на Баренцевом море, в то время как финская делегация всячески настаивала на этом, ссылаясь на обещание, данное еще Александром II. Предметом споров являлась также Восточная Карелия, где Поросозерская и Ребольская волости выступали за присоединение к Финляндии, в то время как советские дипломаты считали, что перенос границы поставит под угрозу Мурманскую железную дорогу. Все эти взаимные претензии были частью процесса переговоров. Для большевиков главной ставкой в них являлся в действительности режим навигации в Финском заливе и военная нейтрализация островов. Выражая господствующую в Москве точку зрения, Я. К. Берзин, глава советской делегации в Тарту, ставил вопрос следующим образом: «Что для нас выгоднее – мир с Финляндией и открытое Балтийское море или сохранение Печенги?»[271] Тот факт, что новым государственным рубежом становилась прежняя административная граница между Выборгской и Петроградской губерниями, тоже пока не вызывал вопросов, хотя некоторые военные уже тогда полагали, что Петроград рискует оказаться слишком близко к границе (30 км). В отличие от финнов, большевики считали вопрос границ временным. Главным для них было продолжение борьбы с правительством, пришедшим к власти в Хельсинки. Финские коммунисты, нашедшие убежище на советской территории, получили поддержку со стороны Ленина и Чичерина при создании Карельской трудовой коммуны (июль 1920 года), а затем Автономной Карельской ССР (1923). Их лидер Эдвард Гюллинг мечтал об образцовой пограничной республике, которая стала бы форпостом будущей революции в Скандинавии[272]. Когда в 1921 году Финляндия в одностороннем порядке определила участок границы на Крайнем Севере, сместив его на восток, протесты Чичерина были направлены не столько на исправление этой ситуации, невыгодной для советских рыбаков в заливе Вайда-Губа, сколько на то, чтобы использовать инцидент в качестве аргумента в пропаганде против Хельсинки. Юлиан Мархлевский, участник переговоров в Риге и глава российской делегации в Центральной смешанной русско-финляндской комиссии (ЦСК), снисходительно насмехался над территориальным упорством «гиперборейских троглодитов»[273].