Управление будущим

Это в принципе функция коммуникации – выступать в разных вариантах замены реальности. В рассказах о боевых походах всегда присутствует «похвала себе»: генералы преувеличивают свои действия, страны – свои. Это древняя и потому естественная традиция. Враг не так страшен, когда психологически можно себя поднять выше. Это напоминает первобытные танцы у костра, где надетые страшные маски должны отпугнуть всех врагов.

Кино является аналогом таких танцев у костра, особенно прошлое кино о войне. Там отсутствуют ужасы, неразбериха, беспорядок и хаос, сопровождавшие эту войну. Это можно увидеть только в сегодняшних солдатских мемуарах, когда война предстает совсем другой, переосмысливаются многие созданные советской пропагандой имена.

Л. Парфенов говорит: «Для людей постарше Жуков – это Михаил Ульянов из киноэпопеи „Освобождение“, а на советском ордене Александра Невского выбит профиль актера Черкасова – и при чем тут историческое знание?» [3]. Вчерашняя история была частью политики, сегодняшняя ни в чем ей не уступает.

Причем люди настроены на серьезное кино, а не комедии, что говорит о том, что они действительно ждут важной для себя информации, которую недополучают по другим каналам. Д. Валден из сети Fox так объясняет закрытие сразу четырех комедийных проектов: «Зрители любят комедии, но не хотят смотреть их каждый день, что лишает нас возможности продавать их рекламодателям» [4].

Перестройка также была управляемой сменой мечты советских людей. До этого их почти строем вели к победе коммунизма, задаваемого как светлое будущее всего человечества. В перестройку светлое будущее внезапно изменилось. Его приклеили к нехорошему прошлому. Откуда следовало, что и будущее должно быть плохим. И вскоре все такими же стройными рядами зашагали к новому светлому будущему, но уже капиталистическому.

В результате этих сложных трансформаций молодое поколение потеряло все ориентиры, а ориентиры старшего поколения вообще утрачены и размыты. П. Беседин, например, подчеркивает вторичность сегодняшней базы в головах: «Может ли мечтать тот, кто выращен на вторичных мечтах? Ведь у детишек из поколения площадей нет первооснов не только по их вине, но их с детства набивают мешаниной из информационного вторсырья, которое накрывает с головой, подавляет и потопляет. И система создала данный поток. Hey, teacher, leave those kids alone! Дядьки и тетки, слушавшие Beatles и Pink Floyd и смотревшие „Эммануэль“ в потных подвалах, сами развалили СССР в искореженных мечтах о квазисвободе, но ничего убедительного взамен так и не предложили. То, что мы видим, слушаем, чувствуем, едим сегодня – суррогат не нашего мира, подражание подражателям, насколько скучное, настолько же и тлетворное. И дело не в том, что СССР и Запад слишком хороши, дело в том, что мы, новые, настолько плохи. При этом люди, слушавшие „битлов“, как правило, не знали иностранного языка, и им казалось, что те песни – о чем-то значительном, воспринимаемом, точно откровение, хотя те косматые парни пели всего лишь о том, как хорошо держать девушку за руку. Те же, кто растет на новых песнях сегодня, по большей части все понимают. И тем крепче и убойнее ясность, с которой они хотят приговорить новую большую страну. Когда нет истинного созидания, тогда энергию можно черпать лишь в разрушении» [5].

Мечта живет в рамках других пределов, нежели все известные нам виды мыслительной деятельности. Она в принципе не признает ограничений физического порядка, разрешая человеку все. Только в мечтах он чувствует себя по-настоящему счастливым.

Смену советской массовой мечты, то есть совпадающей у многих, можно увидеть по воспоминаниям людей того времени. Но следует помнить, что в тот период было «индустриальное» управление мечтами с помощью школы, литературы, кино. В результате все реакции людей стали унифицированными.