Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Итак, и Россия (Скородож) и Европа (Острова) поражены духовной болезнью, главным признаком которой служит то, что ни здесь, ни там не создаются мифы, вдохновляющие людей на подвиги. Презрение к фантазиям и их воплощению, к искусствам, присущее Востоку Скородожа, и упадок культуры на Западе Островов — вот в чем главные причины духовного и физического распада Старого мира в сологубовской «Легенде». Пока на Западе мечты вновь не станут животворной силой, а на Востоке не начнут относиться к ним более чутко, Скородож так и останется некрополем — городом мертвых душ, а Острова окончательно превратятся в кладбище, причем в такое, которое никому не «дорого».

Дезинтеграция Запада проявляется в самом его геологическом и физическом облике. Острова — это остатки погибшего континента, распад которого достиг стадии нарушения сейсмического баланса. Вулкан на острове Драгонера изрыгает дым и пепел, «сигнализируя» о пробуждении Дракона Смерти. География Скородожа совершенно иная[97][98]. Город стоит на суше, посреди огромной равнины, здесь нет ни опасных вулканов, ни других геофизических особенностей11. Похоже, что удел этой бескрайней и незыблемой равнины — безопасность и скука и что, кроме скуки, ей ничего не угрожает. Однако и Скородожу грозит разрушение, так как земля этого края вдоль и поперек изрыта глубокими оврагами, а воздух пропитан пылью, которую образует открытая ветрам почва. Воздух буквально насыщен пылью — она носится по дорогам, кружится среди рыночных лотков, оседает на деревьях. Вездесущая пыль превратила город в сплошную обитель серости, где «качаются серые ведра на сером коромысле на плече серой женщины в сером заношенном платье» (1:143). Эта серая картина — не только пейзаж, но и состояние духа. Метафизическая скука и физическая эрозия земли — два проявления духовной скудости края. Скородож — это «тело», распадающееся от духовной засухи. «Начинался город, серый тусклый, скучный, какой-то разваленный и бессильный, — грязные задворки, чахлые огороды, ломаные плетни, бани и сараи, шершавыми ежами торчащие невесело и некрасиво» (1:222) — вот Скородож. Город настолько безжизнен, что даже его обитатели появляются на свет не из материнского чрева, а встают из могил городского кладбища.

Два эпизода из «Легенды» в стиле danse macabre[99] проводят отчетливую параллель между мертвецами, погребенными на кладбище, и мертвыми душами — жителями Скородожа. В первом эпизоде Триродов и его сын Кирша наблюдают, как мертвые встают из своих могил и отправляются в сторону города, очевидно намереваясь там поселиться, или, по крайней мере, погостить. Для них это не составит труда, поскольку «жизнь живых в этом городе мало чем отличалась от горения трупов» (3:134). Действительно, порядки в городе и на кладбище очень схожи — одна и та же строгая иерархия социальных слоев и четкие социальные границы. Среди мертвецов есть надменные аристократы, лицемерные священники, хитрые крестьяне, толстые торговцы, грубые солдаты и накрашенные кокотки — все как в Скородоже. Мертвые, несмотря на то что пора добиваться выгод в борьбе за существование для них прошла, несмотря на общее для всех прозябание, лишены каких-либо братских чувств (как и в рассказе Достоевского «Бобок», 1873). Зато они исполнены сословной спеси, фанатизма и нетерпимости и агрессивно защищают свои мнимые сословные и групповые интересы, совсем как обитатели Скородожа. Неудивительно, что одни и те же «мертвые слова» звучат и среди мертвецов, и среди жителей Скородожа (1: 119), слова, которые служат смерти и препятствуют бессмертию. Например, когда «аристократический труп» настаивает на своем «священном праве собственности» (1: 118), он рассуждает в точности как городские архиреакционеры и черносотенцы Кербах и Жербенев. Ни они, ни уподобленный им мертвец не понимают, что все они отстаивают лишь право на владение своими могилами, в которых одни уже тлеют, а другие вскоре будут тлеть. Все собственнические инстинкты служат смерти, о чем мог бы им поведать рассказ Л. Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно?» (1886), если бы они хоть иногда читали. Когда другой усопший дворянин вопит: «Вешать! Пороть!», он так же прославляет смерть, как по-своему это делает молодцеватый полковник, гордо заявляющий, что «положил свой живот за веру, царя и отечество» (1: 119). Лучше бы он положил жизнь «за други своя» в войне против смерти.