Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Мистический и магический аспекты трилогии также были замечены. Так, Л. Силард и П. Барта интригующе трактуют ее в духе розенкрейцеров и каббалы, видя в качестве структурной основы текста трехступенчатый путь посвящения в тайну, пройденный Данте. Поскольку подобное прочтение одобряет «такой подход, когда волшебство может оказывать активное влияние на реальную действительность, столь близкий художникам и экспериментаторам» [Силард, Барта 1989: 70], оно созвучно и другим «теургическим» прочтениям, включая и мое[93].

Большинство критиков оценивает «Легенду» ниже, чем более ранний роман «Мелкий бес» (1907), мотивируя свое мнение тем, что трилогия слишком эклектична и сочетает темы, которые принято считать несочетаемыми (например, черную магию и партийную политику). На это можно возразить, что трилогия вносит коренные изменения в сам жанр романа, предлагая его дальнейшую гибридизацию (жанр романа ведь всегда был «всеядным») — гибридизацию, вытекающую из теургической эстетики. Произведения искусства, призванные преобразовать мир, неизбежно создаются из сырья столь же разнообразного, сколь и материал самой жизни. Нелепая система школьного образования в царской России, придворные интриги и мелочная полемика партий в странах Западной Европы — все это «грубые куски реальности», из которых сотворят легенды художники, изучающие искусство алхимических превращений. Впрочем, уже Хольтхузен назвал трилогию одновременно и сатирой и утопией.

Какова бы ни была художественная ценность «Легенды», она предлагает увлекательный теургический проект — сделать мир таким прекрасным, чтобы уродливая смерть не нашла в нем места. Правда, к моменту завершения романа в нем лишь подготовлена «сцена для легенды» [Barker 1969: 205], но не показана сама реализованная легенда; однако начало все же положено — пример подан, образец для подражания показан. Так или иначе, в романе нет темы капитуляции перед смертью, как уверяли Чуковский и другие современные критики, видевшие в нем лишь торжество небытия. Нет здесь и триумфа «жизни». Эти две модальности существования отменяют друг друга в высшем синтезе бессмертия, которое не является ни жизнью (поскольку не имеет временных границ), ни смертью (которая лишь вечный сон). Триродов не «император могил» и не «профессор разложения», каким видит его Чуковский [цит. соч.: 122], он и не «мечтатель» и не солипсист, каким видит его Иванов-Разумник [цит соч.: 75]. Скорее он теоретик и практик попыток упразднить смерть как явление, и захватывает он корону земного королевства лишь для того, чтобы приступить там к делу преображения смертных людей в бессмертные существа. Как поэт и ученый, теург и алхимик, педагог и инженер, Триродов знает, что, когда науки и искусства «будут действовать одною и тою же силою, и самые земли сделаются небесами» [НФ 2: 347][94]. Вооруженный обширными знаниями и художественным видением совершенной красоты, Триродов намеревается преобразить бедную землю в небесную Звезду, следуя предписаниям коперниканской астрономии, как сказал бы Федоров. Некогда мечтавший о звездах, подобных звезде Майр, он теперь готов сделать из Земли прекрасную звезду, которая была бы и реальной, и идеальной.

Старый мир