Упражнения

Привычки и убеждения Генриха были чужды Роланду, но он проникся симпатией к старику, который всегда надевал галстук и сидел с прямой спиной, даже утопая в мягком кресле. Он был активным членом Христианско-демократического союза, регулярно посещал местную церковь, где участвовал в богослужениях, и посвятил свою жизнь охране законов, влиявших на жизнь местных фермеров. Он был убежденным сторонником Рональда Рейгана и полагал, что Германия нуждается в таком политическом лидере, как Маргарет Тэтчер. Вместе с тем он считал, что рок-н-ролл благотворно воздействует на то, что он велеречиво называл всеобщим проектом счастья. Он ничего не имел против мужчин с длинными волосами или хиппи, покуда они не вредят окружающим, и считал, что гомосексуалистов, мужчин и женщин, следует оставить в покое и дать им жить той жизнью, какую они себе выбрали.

У него доброе сердце, думал Роланд. И когда Генрих заговорил о национальном искуплении путем создания истории антинацистского саботажа, его будущий зять не стал делиться своим мнением – что ничего, ни десятки движений «Белая роза», ни миллион саботажников, ни триллион дефектных болтов не могли бы искупить ни поставленные на промышленный поток зверства Третьего рейха, ни десятки миллионов граждан, знавших обо всем, но предпочитавших «не смотреть в ту сторону». Роланд считал, что единственный искупительный проект – это знать, что и почему тогда произошло. А на это могло уйти сто лет. Но он ничего не сказал. Он даже не хотел этого говорить. Он находился в гостях у Генриха, уютно напиваясь у камина три вечера подряд, в то время как его будущая жена на холоде вела неведомую ему битву с матерью.

А сейчас, на берегу реки, Алиса сказала:

– Я все больше думаю о газонокосилке твоего отца.

Этим она вовсе не хотела сменить тему. Ее мать, его отец, ее отец, его мама. В свои тридцать с лишним разве не должны ли они быть выше всего этого? Наоборот. Достигнув возраста зрелости, они теперь могли по-новому взглянуть на жизнь.

– Чисто подсознательно, – продолжала она, – он рассказал эту историю, выставившую его в дурном свете, потому что ему хотелось получить твое прощение.

Они остановились. Он положил ей руки на плечи и заглянул в ее глаза – они казались чернее ночи на фоне яркого пейзажа.

– У тебя щедрая душа. Я смотрю на это иначе. В первые десять лет моей жизни, в Сингапуре, в Англии между его командировками, потом в Триполи, я сменил десятки школ и столько же домов в разных странах, со стандартной обстановкой армейского образца – от диванов и занавесок до столовых приборов и ковровых дорожек. Потом была школа-пансион, которая не стала мне родным домом. Я рано забросил учебу и стал мотаться по жизни, меняя десятки профессий. Я перекати-поле. В нашей семье ни у кого не было ни убеждений, ни принципов, ни сколько-нибудь ценных идей. Потому что их не было у моего отца. Военные учения и действующие приказы, воинские уставы вместо моральных заповедей. Так я это вижу сегодня. И поскольку мама его боялась, у нее их тоже не было – или она делала вид, что их не было. Моя сестра Сьюзен терпеть его не может, она ненавидит отчима. Как и мой брат Генри. Они никогда об этом не говорят и никогда этого не показывают. Наверное, меня сформировала вся эта гнетущая атмосфера в доме.

Они сошли с тропы, уступив дорогу женщине с целой сворой собак на поводках. Потом прошли по снегу к рощице, но рощица оказалась обнесена оградой, и они не смогли найти прохода внутрь между деревьями. Тогда они вернулись к тропе.

– Нам нужно прощать наших отцов, иначе мы сойдем с ума, – заметила Алиса. – Но главное, нам надо помнить, что они сделали. – Говоря это, она остановилась. – Мы зашли не слишком далеко. В здешних деревнях жило немало еврейских семей, а теперь не осталось ни одной. Их призраки бродят по улицам. Мы живем среди них и делаем вид, что их не существует. Все готовы лучше подумать о покупке нового телевизора.

На обратном пути до дома Эберхардтов они прошли пешком четыре километра. Ощутив прилив щемящей любви и доверия, Роланд начал рассказывать ей о том, о чем, как он думал, никому бы никогда не рассказал. Они шагали по снегу, их ноги занемели от холода, а он описывал ей свои встречи с Мириам Корнелл. Как безумно он был ею увлечен, просто одержим, и что она заполнила, как ему тогда казалось, всю его жизнь. Он чуть ли не целый час описывал их роман, если это можно было назвать романом, и школу, и ее коттедж, и две реки. И как странно это все закончилось. И как он никогда не задумывался о том, что ее поведение было порочным, недостойным. Даже потом, спустя много лет. Ему не с чем было сравнить ее поведение, потому он и не мог оценить его по шкале нравственности. Не было надежного инструмента. Когда он завершил свой рассказ, они некоторое время шли молча.

Они остановились перед низенькой деревянной калиткой в сад Эберхардтов.

– Постарайся не ссориться с ней сегодня, – произнес Роланд. – Какая разница, что она думает. Ты же в любом случае сама принимаешь решения.

Алиса взяла его за руку:

– Очень просто прощать чужих родителей.