«Упрямец» и другие рассказы

Откуда эта старая, седая женщина взяла такие нежные глаза с мягким, голубиным взглядом? Кого она ограбила? Нет, это ее самое — бывшую нашу подругу и повелительницу, нашу сумасбродную Нинку — ограбили. Все растащили и отняли — и молодость, и свежесть, и стройное упругое тело, и властное подергивание плечом, и трепетный, переливчатый, как песня жаворонка, смех. Оставили ей только глаза — синие полевые васильки, чтобы видела она, что с ней сталось.

Слово за слово, мы разговорились: обо мне, о ней, пока не засыпали и не затоптали пустоту, вырытую временем. И снова, душевно сблизившись, притихли, как два греющихся на солнышке старика.

Замуж ее выдали семнадцати лет за старшего из пяти братьев в доме. Она только заневестилась, а уж родные поспешили избавиться от лишнего рта — для чужих овец и другую пастушку найти нетрудно.

— Ребенком я была и вела себя по-ребячьи, — вели рассказ сморщенные губы. — И с первого дня навалилась на меня вся маята, потому что я ведь бедная была, бесприданница. Но я не унывала. Мотаюсь, мотаюсь по хозяйству, а потом надену новый передник, воткну букет в косы и пойду по воду. Хороша я была, и сама своей красоте радовалась. Иду как-то от колодца с полными ведрами, а навстречу мне Петко, знаешь его? Ну, брат твой двоюродный, что упал раз в колодец в Лаловой ложбине и расшибся. Помнишь? Мы его тащим на веревке, а он смеется! Не охнул даже. Вот он-то мне и встретился.

«Как поживаешь, Нинка? — спрашивает. Здорово взнуздали тебя эти турки?» — «Очень хорошо живу, Петко, — отрезала я. — Тот, кто меня взнуздает, пока еще под стол пешком ходит».

Засмеялась я, засмеялся и Петко, когда я ему напомнила, как он упал в колодец. Только всего и было. А когда вернулась домой, гляжу — все хмурятся. И свекор больше всех. Я поставила ведра с водой, подмела у очага — они молчат. Сидят и молчат. Но в конце-то концов свекор все-таки заговорил: «Слушай, говорит, Нинка… Раз ты вошла, говорит, в такой серьезный дом, так должна и держать себя серьезно. Букеты — это девичья забота, а ты и в старом переднике к колодцу можешь сходить. Ты теперь, говорит, обещаница, обет ты на себя приняла на всю жизнь». А он-то, Цеко, муж мой, — чтоб ему пусто было! — чтоб перед матерью своей выслужиться, взял да и выдернул у меня букет. Да и волос моих малость вырвал. А ты ведь знаешь, какая я была… Разве могла я такое стерпеть? Кинулась я на него — и уж я его разрисовала. Только те как схватят меня — и пошли бить, и пошли бить, просто всю измолотили! Потом оттащили в чулан и бросили, ни живую ни мертвую, в темноту.

Слезы, все время копившиеся, наконец перелились через край и потекли по впалым щекам Нинки, вдоль заострившегося носа.

— И стала Нинка жить обещаницей… Ни нарядов, ни прогулок, ни в хоро. К колодцу отпускали только в потемках, когда из воды водяные вылезают… И все за то, что я будто бы срамила их, турок проклятых, с посторонними мужчинами! А я, верно тебе говорю, только раз и перемолвилась с чужим, да и то это был ваш Петко. Ваш, говорю, а он такой же ваш, как и наш, мы ведь все одного рода. Придет праздник, заиграет музыка: другим — веселье, а мне — панихида. Запрусь с коровами, да и реву! Целые дни ревела, все глаза выплакала. Ну, «он»-то сжалился наконец. Да и струхнул тоже, увидев, на что я похожа стала.

«Что ты ревешь? — говорит. Пойдем хоро потанцуем!»

Но и я не сдалась: «Ступай прочь, слышишь! Будешь помнить, как отнял у меня здоровье. Мать свою за ручку возьми, отведи на площадь, пусть трясет брюхом в хоро!»

Она ведь, проклятая, опять тогда забеременела, даром, что сына женила. Наперегонки с невестками вздумала детей плодить.

А «он»-то все ластится: «Ну, полно, Нинка, не серчай».

А только как мне на него глядеть, когда душа у меня болит. Вот тут, под сердцем щемило.

«Я, говорит, бил тебя отцу в угоду». — «Коли бил меня отцу в угоду, так и в хоро с ним иди — танцуй. А я, коли не умру от муки тут, при коровах, то порешу себя, так и знай!»

…Присмирел муженек, да скоро взяли его в солдаты, и целых три года Нинка видела его только на побывках. За это время родила свекровь, родила и Нинка. У старой грудь начала гноиться, и Нинке пришлось кормить двоих младенцев.

— А ребенок у той — как ягненок от старой овцы: здоровый да жадный. Не молоко сосет, а грудь мою ест! Мой же — не знаю, от тех побоев, что ли, — вовсе не удался. Кормила я и того и другого, а выжил только ее ребенок. Помер мой малюточка — и свет в глазах у меня помутился. А «он» — в казарме. Послали ему телеграмму из Бяла Слатины, но покойник не ждет. Упала я наземь да как зареву: музыки требую! Чтоб с музыкой сыночка моего хоронили! «Полно, Нинка, — говорят все вокруг, — как же можно малого ребенка с музыкой хоронить?» — «Можно! — рву я на себе волосы и платье. — Вам нельзя, а мне можно! Вы ребенка моего уморили, а теперь музыкантов не хотите нанять?» Побоялись они, чтобы люди чего не сказали, и наняли музыку… Как заиграет она!.. Играйте хоть ему, раз для матери его не могли поиграть — обещаница у него мать-то… Была б рядом могила, легла бы в нее и ни о чем бы не пожалела.