«Упрямец» и другие рассказы

«Не будет, — кричу я ему, — Стоян камни тебе таскать! Позови цыгана, да и таскай вместе с ним. Дадим ему муки ржаной. Пусть мальчик поиграет, а я послушаю». — «Что ты, Нинка? — говорит он. — Время ли теперь игрой заниматься?» — «А когда же время-то? — отвечаю ему. — Когда он высохнет, как ты? Посмотри, на кого ты похож! На сухую кострику. Тогда ему петь и играть, что ли? Убирайся со своими проклятыми камнями — с меня и этого дома хватит…»

Отстал он от мальчика, а от камней не отстал. Все ворочает — того и гляди кишки себе надорвет! Тяжелые, черти. Готовим их для нового дома. Оставила я ягнят и пошла ему подсоблять. А где уж тут мелодии слушать, когда сама камни ворочаешь? Да и сын, глядя на нас, бросил гитару, помогать пришел.

«О чем, плачешь, мама?» — спрашивает меня. — «Да разве я знаю, сынок, отчего плачу… Пылинка, должно быть, в глаз попала». — «Дай-ка, мамочка, посмотрю…»

Не поверил он мне. Подошел, поднял лицо мое, и знаешь, что сделал? Взял да и поцеловал меня в глаза.

«Ничего у тебя нет», — говорит.

Воспоминание о поцелуе сына залило светом скорбное лицо матери, смягчило заострившиеся черты, оживило даже бескровные губы.

В предвечернем сумраке звуки деревенской музыки долетали отчетливей, казались призывно ласковыми и мягкими. Неожиданно голос маленькой флигорны отделился от других голосов, поднялся в небо как глубокий и мощный зов любви, зов счастья, держался там долго-долго, сколько вынесла душа музыканта, а потом упал с высоты, разбился, исчез в глухой дроби барабана.

Нинка слушала и улыбалась.

— Говорили мы с Цеко… — в первый раз назвала она мужа по имени. — Когда я умру, чтобы меня не хоронили, пока не приедут дети. Где бы они ни были, они приедут. И как только понесут меня, чтоб от калитки музыка заиграла. Ту самую жалостную мелодию, которой мы когда-то ребеночка провожали…

И Нинка полузакрыла глаза, как будто наслаждаясь музыкой своих будущих похорон.

По улице застучала телега. Остановилась. Заскрипели ворота. Нинкины домочадцы возвращались к ужину. И мне пора было идти.

— Сиди, сиди, — удержала меня Нинка. — Оставайся ужинать. Как раз с «ним» повидаешься, да и Стоян тебе на гитаре сыграет.

Она пошла встречать своих работников, но на пороге остановилась, обернулась и тихо сказала:

— Хочу я тебя спросить… Стоян говорит, что как русские перейдут Дунай, так эта наша поганая жизнь и кончится. Новый строй начнется. Это правда? Ты ученей наших, ты должен знать!

Я смотрел на нее, удивленный и обрадованный этим вопросом, — меньше всего я ждал, что такие слова скажет она.

— Ну, говори! — снова властно, как когда-то, зазвенел ее голос.

— Правда это, Нинка: кончатся черные дни! Правильно сказал тебе сын…

— Хоть бы сбылось! Хоть бы сбылось! — дважды кивнула головой Нинка, и в сумерках засветились надеждой сохранившиеся чудом с тех далеких времен глаза-васильки. — Моя-то жизнь прошла, не вернется, но детям…

1944

Перевод С. Займовского.

ЗАКЛАД

1

…Любил когда-то Велко бабушку Цанки — первую красавицу на селе, да не пришлось ему жениться на ней: бедная она была… А Велко, хоть и не бог весть какой богач, был единственным сыном в семье, к тому же родился поздно, когда его отец и мать уже не чаяли иметь детей и потому посчитали первенца даром небес. Когда пришла пора его женить, захотелось им к имуществу, которое они собирались оставить ему сами, присоединить еще хорошее приданое — чтобы прожил их сыночек свою жизнь в довольстве, чтобы был он счастлив…

И как захотели, так и сделали. Перебрали дед да баба всех девушек на селе, однако достаточно богатой для единственного своего дитятки не нашли и отправились из села в село разузнавать да расспрашивать. Наконец выбрали сноху в селе Тлачене, как рае по своей мерке.

Поупирался Велко, да ведь молод был и напуган, а тут еще и родственники на него насели — сдался парень. Потащился за стариками играть свадьбу к незнакомой невесте. А как увидел, на ком женят его, — обомлел. Не то, чтоб небогата она была — целых двадцать дек аров земли и две телеги приданого давали за ней, но по подбородку невесты словно кто обухом топора ударил: не было у девушки подбородка, и шея у нее начиналась прямо от нижней губы, как у поросенка.

— Татко, не нужна мне эта свинья!.. Татко, загубили вы мою душу! — метался Велко, и перед глазами у него вставали гладкая шея брошенной любимой и губы ее, как розовый бутон.

— Да замолчи же ты! — тряс его за плечи отец в задней комнатке чужого дома. — Чего ты в ней такого нашел? Подумаешь! Лучше сюда посмотри! Оглянись-ка вокруг! — показывал старик на платяной шкаф и сундуки с приданым. — Видишь, сколько добра она тебе принесет?

— Татко, не нужно мне ни добра, ни земли ее! Татко, увези меня, татко!

— Либо ты замолчишь, либо я тебя здесь, на пороге, зарежу, хоть ты у меня и единственный! — пригрозил в конце концов отец. — Мы слово давали, пришли сюда как сваты. Не можем же мы теперь выставлять девушку на посмешище!