«Упрямец» и другие рассказы

Поник парень и стал, как кукла, делать все, что ему прикажут: встань здесь, иди туда, а там — и под венец. Где лаской, а где и силой втолкнули его в первую брачную ночь в спальню к молодой жене, а к утру он сбежал — затерялся где-то в Софии и долгие месяцы о нем не было ни слуху ни духу.

От горя ли, от людской ли насмешки, покинутая Цанка тоже поспешила: вышла замуж за хромоногого сироту портного. Какой ни на есть — все муж, — и без того волосы у нее поседели за одну ночь, ту самую ночь, когда играла свадебная музыка на Велковом дворе.

Вернулся Велко с револьвером за поясом и, прежде чем идти домой, зашел в корчму и спросил себе целую бутылку ракии. А как напился, начал стрелять и грозиться, что убьет и Цанку и себя…

Но случилось так, что умерла несчастная женщина не от пули: через год после свадьбы родила она мужу мальчика и навеки закрыла свои досуха выплаканные глаза.

2

Незаметно покатились годы — залил Велко свое горе водкой, закружился в хлопотах по хозяйству, да и детишек ему народила губастая женушка — другой-то ведь у него не было.

Сынок покойной Цанки подрос, сам женился и в свою очередь стал детей растить. Родилась у него и дочка — Цанкина внучка, вот и дали ей имя покойной.

Имя-то для нее крестный с попом выбирали, а вот красоту своей бабушки она сама с кровью унаследовала.

Подросла девушка — и заныла у Велко старая рана. Где ни встретит ее — остановится как вкопанный, — до того похожа была на свою бабушку. Постоит, посмотрит ей вслед, да и завернет в корчму, и уж пьет он там, пьет…

Соберется молодежь в праздник на хоро — дедушка Велко сядет на солнцепеке у дверей корчмы и дотемна смотрит на красивую плясунью. Сидит и молчит и о водке забудет. Видели будто даже слезы на его глазах…

Глаза пьяницы — много ли им нужно, чтобы налиться слезами?

Бедная была внучка, как и ее бабушка, но полюбил ее лучший парень на селе: Стойчо, машинист насосной станции, крестьянский вожак, тот самый, который первым в селе привез себе приемник, чтобы про все на свете новости узнавать и во врем разбираться.

Но бедняцкая доля, видать, по наследству передается, — внучке Цанки тоже не суждено было соединиться с любимым.

Из-за радио, а также из-за собраний, которые он тайно устраивал по ночам, машиниста схватили и бросили в тюрьму, как только началась война между Россией и Германией.

Спустя три дня арестовали и Цанку. Жандармы погнали девушку в тюрьму пешком, а через неделю отец привез ее на телеге, избитую до полусмерти. Три дня и три ночи били ее в околийском управлении, били и допытывались: что за люди приходят по ночам на насосную станцию к ее любовнику.

Так и не могла больше Цанка оправиться — от побоев, да и от тоски по Стойчо: на целых двенадцать лет осудил его суд! А как ей ждать двенадцать лет, когда уже сейчас в девичьих кудрях замелькала седая прядь. Рассказывали старики, что и бабушка ее так же рано поседела.

Чего-чего не давал докторам отец Цанки — только бы спасти дочку. Не пускали ее на работу в поле, кормили как могли лучше, — и внешне ничего не напоминало о ее болезни. Недуг даже сделал девушку еще краше.

Встретил ее как-то дедушка Велко на мосту через овраг и говорит:

— Постой, Цанка… Постой со стариком. Дай посмотреть на тебя, порадоваться; ты ведь не знаешь, каково мне, а я…

Ну как сказать этой девочке, как объяснить ей, что она для него? И попранная его любовь, и память о безвременно увядшей молодости, и напоминание о том прекрасном, давно минувшем, что смутно тревожит людей наяву и во сне…

— Что ж, посмотри, посмотри на меня, дедушка Велко, — ответила ему Цанка. — Ведь я уже путница. Кто знает, доведется ли тебе посмотреть на меня в другой раз…

Знал старик о болезни девушки, но глядел он, как легко она ступает, как высоко несет голову на гладкой шее, как сияет ее жаркий взгляд, и не мог поверить, что ей и в самом деле так плохо.

— Ты, Цанка, глупости не болтай, не пристало тебе об этом говорить. Если тебя не будет, для чего я тогда нужен?

— Не жить мне, дедушка Велко, уж я-то знаю…

— Замолчи, касатка, не болтай ты таких слов! И тебе хочется меня огорчать? Хватит с меня того, что потерял я одну Цанку… И слушать больше не хочу об этом!

— Мне вовсе не хочется тебя огорчать, дедушка Велко… — ласково улыбнулась девушка.

Улыбка ее так напомнила старику его первую любовь, что он уже не мог различить, какая из двух Цанок стоит перед ним.

— На меня посмотри! — ударил он себя в грудь. — С тех пор как исковеркали мне жизнь, вот уже сорок лет все меня на тот свет спроваживают. Остались от меня, говорят, только кожа да кости. Мои-то кости — вот, а их — будут вороны клевать! Одного за другим провожаю всех в могилу.

— И меня, дедушка Велко, проводишь…

— Нет! Нет! Нет! Не бывать этому!

Старику и впрямь казалось ужасным, невероятным, что он может потерять последний огонек, что светит ему в жизни. Своих дочек вырастил Велко, внучек растил, но то было совсем другое…

Девушка не уходила и печально смотрела, как ветер раскачивает голые верхушки тополей вдоль оврага. Вот так же когда-то стояла и та, другая Цанка, прощаясь с ним в последний раз.