«Упрямец» и другие рассказы

Вся моя книжная мудрость была забыта, все мои возможности, переплавленные сердцем, перешли в ноги и дали пищу ритмично пульсирующей силе моих дедов и прадедов Карамеловых.

— А ну, держись, племянничек, и гляди, как надо танцевать хоро!

Мой сосед был выше меня, и его длинные ноги делали более широкий шаг, поэтому я выигрывал в быстроте.

Еще с того момента, когда он взял меня за руку, я ускорил ритм и не потерял преимущества. Парень выделывал какие-то особенные негритянские выкрутасы пятками, но и мои коленца и выверты ступней нисколько не были ниже по мастерству. Сначала они пробудили в нем любопытство, а потом желание самому повторить их. Но борьба не терпит раздвоенного сознания. Я стремительно вылетел вперед, и парень сбился с ноги. А чтобы снова попасть в лад, ему понадобилось время. И этот злополучный миг принес моему сопернику поражение. Я отодвинул его влево, перескочил к нему на правую сторону и сам повел хоро.

Парень сдался. Я почувствовал по его руке, что энергия в нем сломлена.

Музыка неистовствовала. Цыган-кларнетист был уже в полуобморочном состоянии и играл как безумный. Флигорна гремела дробной россыпью звуков.

Любопытные крестьяне тесно столпились вокруг. Мой сосед танцевал все еще живо, но уже с улыбкой добродушного подчинения.

— А ну-ка! Быстрей! А ну!

Вдруг танцевавшая за ним девушка обогнала его и схватила меня за руку.

И тут начался танец, о котором еще долго будут рассказывать на селе…

Не знаю, длилась ли когда-нибудь музыка столько времени. Музыканты твердо решили меня замучить. Но где им было разобраться в тайнах человеческого сердца! Весенний вечер, трепетная девушка рядом с тобой, отлетающая молодость — я бы умер танцуя, но не сдался!

В конце концов флигорнист не выдержал и оставил кларнет в одиночестве, но я ему крикнул:

— Давай, давай!

Он устало махнул рукой и похлопал себя по груди.

Конец.

Цепь распалась. Мы остановились и начали вытирать потные лбы.

У меня сердце словно наполнило всю грудь, так что в ней не оставалось места для глотка воздуха. Я пошел к чешме, чтобы взять пальто, а заодно чтобы скрыть от людей бледность моего лица и тяжелое прерывистое дыхание. Боялся, как бы кто-нибудь не заговорил со мной, ведь сам я не в состоянии был вымолвить даже одно словечко. Но народ почтительно расступился, давая мне дорогу, — все понимали, что значит победить в «ситне».

Я накинул пальто и похлопал ладонью по левому боку:

— Сердце мое… благодарю тебя… И на этот раз ты выдержало. Значит, осталась еще во мне хотя бы щепоть молодости…

На этом хоро вранячане нашли, какой меркой мерять мою человеческую ценность, и признали меня своим человеком: чужак не сможет протанцевать такое хоро!

5. ЯЗЫЧНИКИ

Воскресенье.

Барабан сельского оркестра уже сзывает народ на хоро.

…Не говорит ли во мне кровь, унаследованная от предков, живших тысячелетия тому назад жизнью, полной опасностей, среди древних непроходимых лесов человеческой прародины? Как только я услышу в отдалении глухие удары большого барабана: «Дум-дум-дум!.. Дум-дум-дум!..» — из мрака подсознания во мне, помимо моей воли, поднимается смутная тревога, словно перед грозящей опасностью.

Такая же тревога охватывала, вероятно, моих отдаленных косматых прадедов, когда скрытые в густых ветвях дозорные ударяли в барабаны, оповещая или о крупном звере, проникшем к их жилищам, или о том, что подползают вооруженные дубинами враги, или созывая своих воинов на обрядовый танец перед походом для битв и грабежей.

Эге! Чу, долетел и призывный голос флигорны, свитой в продолговатый калач наследницы древнего боевого рога.

Она звучит особенно тревожно.

Сейчас флигорнист, прижав губы к круглому отверстию мундштука и нацелившись медным раструбом прямо в солнце, уже окрепшее в весеннем небе, играет ликующий языческий гимн огню и плодородию. Он играет не для людей, а для него, этого грозного бога. Только к нему могут относиться такие первобытные, воющие звуки:

— Солнце, милый побратим! Смилуйся, солнышко! Дай жизнь стадам и урожай нивам!

Сегодня утром я зашел в церковь. Там было десятка два женщин — все одеты в черное, с черными платками на головах, все не моложе сорока лет. Они стояли, сбившись в тесную кучку, где-то в уголке, словно находились не в храме самого «всемилостивого» и «всепрощающего» из богов, а в некоем капище многоголового дракона.

Облаченный в ризу священник устало и механически бормотал службу. Псаломщик тянул старые тексты из потрепанных книг, а на лицах присутствующих женщин не отражалось ни малейшего общения с этой службой или участия в ней. Слова и жесты обоих священнослужителей оставались для них все такими же запутанными и темными, как неистовые кривляния и заклинания шаманов и колдуний древнего племени.

Но там, под вековыми заветными дубами, прямо под огненным оком небесного властелина, был ясен по крайней мере общий смысл службы и жертвоприношения: вымолить милость у солнца и облаков, у ветра и молнии.