Уранотипия

Федор закончил Навигацкую школу и был определен к картам. Он ходил вместе с калмыком по Балтике и Каспию, а затем по Черному морю. Карты и того, и другого, и третьего были весьма приблизительны. Калмык стал адмиралом, но большой любви у начальства не снискал. Федор же составлял карты, а в свободное время рисовал птиц в альбомы. Время текло мимо него будто вода вдоль бортов.

Однажды он рассказал адмиралу, что яйцо Алконоста, будучи погруженным в море, может успокоить любую бурю. Федор тут же увидел на лице калмыка блаженное выражение. Адмирал представил себе корзину этих яиц, которая перевернет историю. Ибо известно, что главным врагом русского флота является морская пучина.

Как-то они вышли в поход и, пройдя Черное море, достигли Средиземного. Федор вспомнил, что Алконост живет на реке Ефрат, но добраться до Ефрата не было никакой возможности, а чайки, которые летали между мачт, были похожи на тех, что реяли над Балтикой. Они посетили Грецию, и Федор видел там черных журавлей, что стали мстителями за какого-то убитого поэта. Впрочем, журавли только зимовали тут, и Федор знал, что они вернутся потом в русское небо.

Когда адмирал умер, Федор стал описывать сухопутных птиц. Птицы были лесные, степные, морские, речные да болотные. Но не было среди них птицы Сирина, птицы Алконоста, птицы Гамаюна и Жар-птицы, иначе называемой — Фениксом.

Он издал целую книгу, полную описаний летучих существ.

Прошло много лет, и ему стало трудно дышать. Тогда он оставил службу и уединился в своем имении. Дети росли неучами, но он не обращал на них внимания. Когда он выглядывал из окна, то с одинаковым равнодушием смотрел на своих отпрысков, на крестьянских и на кур, что бегали тут как по монастырскому двору.

Он продолжал рисовать птиц, но последние страницы главного альбома оставались пустыми. Однажды в августе он затосковал. По ночам он смотрел в темноте на низкий потолок. Неба не было, а воздуха не хватало. Жена лежала рядом с ним, тяжелая, как мортира, она застряла в перине, будто пушка в грязи. Дети спали в дальнем конце дома, но ему казалось, что слышно, как они сопят.

Поутру он взял карандаши и нарисовал на четырех последних листах странных птиц. Одна из них была черна как ночь, другая — бела как невеста, у третьей не было ног, а четвертая представляла собой клубок света, из которого торчали хвост и голова.

Потом он велел закладывать, и уже на следующий день был в монастыре. Он прошел его насквозь, как цыганская игла через кафтан. Войдя сквозь главные ворота, он обогнул храм и вышел в сад. Там гроздьями висели спелые яблоки. Он побрел к источнику, по дороге сорвав с дерево яблоко, большое, как трехфунтовое ядро. И вот у родника ему захорошело. Парик сполз на сторону, точь-в-точь как у того толстяка на войне.

Ноги подогнулись, Федор сел в траву Гефсиманского сада. Он пристроился под яблоней и сразу же услышал шелест крыл и пение. Сначала оно было очень грустным, но в этот момент ударил колокол на звоннице. Потом вступил еще один, и еще. Колоколов теперь было много, и песня в вышине стала светлой и радостной. Он почувствовал когти на плече и повернул голову.

Черный ворон вцепился в его камзол и внимательно смотрел ему в глаза.

— А, вот это правильно, — подумал Федор и запрокинул голову. Небо над ним было низким и серым, собирался дождь, но это его не пугало.  В небе было все, что ему нужно: пустота и бесконечность.

Зеркало отражало его самого, только гораздо лучше. Внизу лежал старик в нелепой позе, а сверху на него смотрел красивый мальчик в подряснике. Небо разворачивалось как свиток, и на нем появлялись стены и дома, город и мир. Над всем этим реяли птицы, и одна из них сияла как солнце.

 

 

VIII

(французская революция и русская смута)

 

 

Возмущения внутри парового котла неизбежны, и есть два пути: увеличивать толщину стен или стравливать пар. Первый путь гибелен, второй сложен. Однако оставить котел на попечение высших сил вовсе невозможно.

Джеймс Уатт

 

Подполковник Львов давно был на Востоке и говорил не с одними англичанами.

Среди его собеседников был капитан Моруа. Несмотря на то, что он откликался на это звание, чин и звание его были Львову непонятны.

Моруа был настоящий шпион — обаятельный и многословный. Прекрасный наездник, неутомимый любовник, и одновременно — человек без возраста и свойств.

Иногда Львову казалось, что Моруа был свидетелем революции, так ярки оказывались краски в его рассказах. Но то был бы новый Сен-Жермен, а что делать сен-жерменам в этой голой пустыне?

Моруа то жил в Египте, то перебирался в Стамбул, но, судя по всему, постоянным местом его обитания были дороги Палестины.

Да, о революции они говорили много.

Но разговоры на Востоке похожи на рассказы Шахерезады: они прерываются жарой, а за неимением жары прочими обстоятельствами.

Как-то в Алеппо они сидели под навесом и смотрели на закат.