Уранотипия

— Отчего же о статуе? Был лет двести назад такой итальянец Пьетро делла Валле, он отправился на Святую землю, застрял на Востоке лет на десять, нашел несколько древних городов, заехал в Каир и Вавилон (кажется, у него были проблемы с ориентированием на местности). Так вот он женился тут на какой-то армянке, она скоро умерла, и он пять лет возил ее забальзамированное тело в багаже. Привез-таки в Рим. Но я думаю, она была довольно сговорчива.

Капитан Моруа как-то страшно завращал глазами, видимо, пытаясь представить себе этого человека. Кажется, он не знал про этого итальянца раньше.

— Он еще привез в Европу персидских кошек. Вы любите персидских кошек?

Моруа не ответил и забулькал кальяном. Наконец он, видимо, записав в воображаемый дневник имя итальянца, выдохнул и поднял палец.

— О, — сказал он, — у меня тут была история, но комического свойства. Я был у одного шейха и серьезно помог ему с артиллерией, потому что… Впрочем, это скучная история. И пока я возился с его глупыми солдатами, мне привели небольшой гарем. Причем все девочки были лет десяти и, разумеется, совершенно невинны. Я, разумеется, отказался. Чтобы не обидеть шейха, я говорил, что все это запрещено у нас верой и самой природой. Он не обиделся, но слово «природа» его зацепило, и тогда он прислал мне мальчика с влажными, как соленые маслины, глазами. Представьте мой конфуз?!

Подполковник Львов рассмеялся по-настоящему, а не из вежливости, и не стал требовать подробного рассказа, как на сей раз Моруа пресек обиды шейха.

Через мгновение смеялся и сам капитан Моруа, а слуги, принесшие новый кальян, недоуменно смотрели на них, впрочем, сохраняя подобострастное выражение лиц.

Потом Львов еще несколько раз встречался с французом и сохранил о нем все то же впечатление: капитан Моруа был прекрасным собеседником и он, разумеется, превратил бы любую историю в анекдот. Даже если бы по служебной необходимости ему пришлось скормить Львова крокодилам или просто зарезать на улице Дамаска или где-нибудь в горах Ансарии.

Но иногда они говорили о политике. С англичанами такие беседы никогда не выходили. Английская чопорность не допускала разговоров об истории или нынешних действиях кабинета иначе как в уважительных тонах. Понятно, что они думали и говорили между собой разное, но в присутствии чужака они крепко держали строй.

А вот капитан Моруа спокойно говорил о монархии, революции, проигранных битвах, будто считал, что история подарит его родине еще много перемен, ну и много проигранных битв, конечно.

Эти разговоры всегда были горькими, будто капитан жует во рту семена сельдерея.

И каждый раз Львову было непонятно, горит ли в Моруа священная обида за казни предков на площадях, или его греет величие цели, равно как ее несбыточность.

Если бы они вели эти разговоры у камина в Петербурге, то Львов счел бы тему смертельно опасной, но вот у армянского духанщика посреди Палестины или у услужливого араба в Латакии они казались нормальными. Жара и близость смерти развязывали языки. Самое главное, что поблизости не было начальства — да и кой толк русскому писать донос на француза, а французу — на русского.

Впрочем, люди умные поверяли такие мысли дневникам. Но на Востоке рукописи на чужих языках живут едва ли дольше, чем люди. А всякому, сочинившему bonmot, хочется, чтобы оно не пропало, унесенное песчаным ветром в сторону, а осталось в чьей-то памяти.

И вот голос француза журчал, а Львов поддакивал.

Они сходились на том, что прогресс находится лишь внутри английского парового котла, а среди людей прогресс лишь в том, что они начинают чуть более умело убивать и мучить друг друга.

Общественный котел кипит, прорывается, и прогрессу нет дела до того, чтобы улучшить людскую природу, а перемены, хоть и нужны, но, свершившись, обращают жизнь, и так-то печальную, вовсе в ад.

Слушая мерный прибой французской речи, Львов думал про себя, что тут вопрос в своевременности — в иные минуты переменить что-то можно одним шарфом — раз, и «При мне будет все как при бабушке», в иные моменты — народная свара, масса битых стекол, вдова революции на площадях и головы летят что кочаны капусты.

Но у нас вернее выходит новая пугачевщина — и одно дело, когда она случается в отдалении, в непонятных восточных губерниях, а другое, когда Смута приходит на русскую равнину.

Или вот изгони Государя в двадцать пятом году — может, был бы консенсус и демократическая республика, а вдруг Смута, или даже вернее всего — Смута. И вон как по Господней воле обернулось.

Со Смутой ведь неверен вопрос — станет ли лучше, вопрос — станет лучше для кого?

И в один из этих моментов подполковник Львов вспомнил давнюю историю.

 

 

IX

(петр и павел — жизнь убавил)

 

 

                                                                       И свирепеет, слыша битвы,

                                                                       В Стамбуле грозный оттоман.

                                                                         Федор Глинка