Урановый рудник

А потом над головами загрохотало — нестерпимо громко, потому что в закрытом помещении, — завизжали, заныли рикошеты, полетела, вспенилась облаками пыли штукатурка, зазвенело битое стекло, и на разные голоса закричали люди. Вцепившись ногтями и едва ли не зубами в вощеные, воняющие мастикой доски пола, обмочив от дикого ужаса галифе, зажмурившись, вопя и не слыша собственного крика за грохотом автоматных очередей, Савел тем не менее уже тогда понял: не его, не их — убирают остальных, кто остался в строю…

Потом пальба разом смолкла, будто ее выключили, и сквозь звон в ушах, сквозь стоны и крики раненых откуда-то издалека, словно с того света, долетела новая команда: «Встать!» И он встал, не чуя под собой ног, смутно осознавая, что галифе у него насквозь мокрые и по ногам течет, но ничуть этого не стесняясь, и один из краповых дьяволов подошел вплотную, сунул ему в онемевшую руку тяжелый, теплый пистолет — не табельный «Макаров», а убойный спецназовский «стечкин» — и сразу же отступил, беря наизготовку автомат, в котором, видимо, успел уже переменить опустевший рожок на полный…

Тут уж все было ясно без команд, и Савел вместе с другими пошел по раскуроченной пулями, усеянной стреляными гильзами, кусками стекла и отлетевшей со стен штукатурки казарме, отыскивая живых, выволакивая из-под коек тех, кто заполз туда в поисках хоть какого-то укрытия, наводя, целясь, спуская курок и снова наводя, целясь… до тех пор, пока живых не осталось.

Оказывается, все это он помнил до мелочей. Помнил, как вместе с краповыми таскали из штольни бесчувственные, обмякшие тела в черных телогрейках и рядками раскладывали на плацу — проветриваться, отходить, оживать помаленьку. Помнил, как потом сносили туда же, в штольню, окровавленные трупы из казармы, одетые в солдатское х/б и офицерское п/ш. Помнил, что сказал перед отъездом Кончар; помнил, как прятали, зарывали в мерзлую землю оружие, как хоронили в боковых ходах штольни бочки с горючим, аппаратуру связи и неподъемные тюки с вещевым довольствием. Как зимовали в землянках, как жрали падаль, а иногда и друг друга, как тяжело, почти невозможно, оказалось держать в узде покойников, чтобы не разбойничали сверх необходимого, не привлекали к себе внимания, — тоже помнил, не забыл. Такое разве забудешь! Одним только их и можно было урезонить: дескать, погоди, сука лагерная, вот Кончар вернется, он тебя живо мордой к пяткам развернет. Помогало, как ни странно.

И очень хорошо помнилось, как вернулся Кончар — сытый, еще огромнее и здоровее прежнего, загорелый, обветренный, веселый и почему-то без своих краповых дьяволов. Сгинули дьяволы где-то там, в чужих горах, и никто по ним не соскучился, разве что сам Кончар вздохнет порой и скажет этак мечтательно, с грустинкой: «Эх, какие были ребята! Вам, уродам, такими и за три жизни не стать».

Словом, все подробности собственной странной биографии Савел помнил досконально, но вот соотнести их с нынешним своим положением не мог, хоть тресни. Будто и не с ним все это случилось, а с кем-то другим — никогда не жившим, выдуманным, вычитанным из какой-то старой книжки без начала и конца. Будто родился он и вырос тут, в лагере, на краю бетонной ямы (был там когда-то отстойник для технической воды, а теперь — известно что), в окружении оживших покойников с размалеванными рожами и с перьями в длинных нечесаных волосах, а также тихих, подневольных, безголосых баб, всегда беременных и вечно прячущих глаза — везде, даже в кровати, — под твердой, но справедливой рукой лесного духа Кончара, человека-оборотня, умеющего по своему желанию превращаться в медведя… А может, так оно и лучше? Может, так оно и есть на самом деле, а какой-то прапорщик Савельев, в незапамятные времена служивший в роте охраны, ему и впрямь привиделся во сне?

Встрепенувшись (Кончар-то ждет, дожидается!), Савел сбежал с крыльца, пересек открытое пространство и с ходу врезался в толпу, которая при его появлении мигом притихла, присмирела, прекратила галдеж и раздалась в стороны, уступая ему дорогу к центру. Отпихивая замешкавшихся, Савел твердым шагом прошел в середину людского кольца и остановился над тем, что лежало на земле.

А на земле, среди клочков вытоптанной грязной травы и нанесенного ветром мелкого лесного мусора, лежал на спине Голливуд собственной персоной, уставившись в небо мертвыми глазами и выставив напоказ все тридцать два железных зуба, из-за которых и получил свое издевательское прозвище. Это Кончар его прозвищем наградил, мимоходом сказав однажды: «Улыбка у тебя, браток, прямо голливудская!»

Маскировочный комбинезон на Голливуде был разодран до пупа, открывая тощую безволосую грудь, на которой какой-то зоновский умелец художественно изобразил всю его биографию — все восемь ходок, без малого двадцать пять лет непрерывного лагерного стажа. Черно-красно-белая боевая раскраска казалась на фоне залитой мертвенной синевой кожи такой кричаще яркой, что лица за ней было практически не видно: если б не знать заранее, кто это такой, Савел бы, пожалуй, не сразу и догадался.