Урановый рудник

— Комплексуешь то есть, — сказал он недоверчиво. — Что-то на тебя это не очень похоже. А, борода? Крутишь ты чего-то, недоговариваешь. Синицы он стесняется… перед Гнусом ему, видите ли, неловко. Кому ты, долгополый, мозги керосинишь? Давай колись до конца, раз уж начал!

— А ты кто такой, чтоб я перед тобой душу наизнанку выворачивал? — огрызнулся отец Михаил.

— А что, есть другие кандидатуры? — с мягкой насмешкой удивился Кончар.

Тут он был прав. Кроме него да, пожалуй, Синицы, поговорить по душам отцу Михаилу здесь было не с кем. Батюшка вдруг с внезапной грустью осознал, что поговорить по душам ему не с кем уже очень давно — с тех пор, как окончил семинарию, а может, и раньше. В семинарии ведь, между прочим, тоже разный народ попадается, и таких, как отец Михаил, кто туда за правдой, по убеждению пришел, там вовсе не сто процентов. Есть и такие, кто на легкий хлеб, на почет да уважение позарился, и такие, у кого на уме одна карьера. А карьерист — он везде карьерист, и в церкви тоже. И действуют они всегда одними и теми же методами, и откровенничать в их присутствии — значит рыть себе глубоченную яму.

А взять армию? Стукач — он и в Африке стукач, а сволочь и на полюсе сволочью остается. Даже там, в Чечне, под пулями, всяких хватало, и с товарищами своими отец Михаил не очень-то откровенничал. Поддержать компанию, насладиться дружелюбным человеческим теплом и своего тепла частичку отдать взамен — это да, этого было сколько угодно. А так, чтобы по душам, до самого донышка… Нет, не было этого, не было никогда и ни с кем — потому, наверное, что до дна души своей отец Михаил сам сроду не добирался, что там лежит, не ведал и, какими словами описать смутные свои чаянья и тревоги, понятия не имел. Да так оно, видать, и у всех; человек ведь от природы одинок — одиноким рождается, одиноким и помирает…

Настроив себя таким образом на грустный, лирический лад (по системе Станиславского другие тут не годились), отец Михаил вздохнул и сказал:

— И то верно. Да только и ты меня пойми: неприятно мне такое говорить, да еще кому — тебе!

В глазах Кончара что-то мелькнуло — уж не радость ли? Казалось, он догадывается, о чем хочет поведать ему священник, и вполне этим доволен. Ну, еще бы! Ведь батюшка как раз и вознамерился сказать то, чего от него ждали, чего добивались все эти дни, — сказать в конечном счете, что усомнился в вере.

В глубине души он побаивался, что Господь ему этих слов не простит, но надеялся все же, что там, наверху, разберутся, что к чему, и сумеют отделить злаки от плевел. Не для себя же он старается, в конце-то концов, не свою шкуру спасает! И потом, какое это имеет значение? Дело надо делать, а кто куда за свои дела отправится — в ад ли, в рай, — это не отцу Михаилу решать, и судить об этом не ему.

— А ты попробуй, — вкрадчиво предложил Кончар. — Я смеяться не стану, не бойся. Я тебе уже говорил, что сильных противников уважаю. И тех, кто проигрывать умеет, тоже уважаю. Это, брат, жизнь так устроена: проигрывать не умеешь — не садись играть.

Было в нем сейчас что-то от мента, решившего поиграть в «доброго» следователя, чтобы фальшивым участием добиться от подозреваемого признания там, где оказались бессильны побои и угрозы. Эта поддельная доброта лишь укрепила отца Михаила в решимости довести начатое дело до конца. А там будь что будет!

— В вере я усомнился, — сказал он с таким ощущением, будто кинулся с крутого обрыва в ледяную воду. — Вот ты, скажем, против Господа открыто выступаешь, людей погубил видимо-невидимо — я не только про тех говорю, кого ты жизни лишил, но и про тех, чьи души испоганил ересью своей языческой. А он смотрит и молчит. Значит, либо и впрямь нет его, как ты говоришь, либо слаб он. А слабый бог — это уже не бог. Бог всесильным должен быть и обязанности свои божеские выполнять исправно, без выходных и перерывов на обед. А слабому богу и молиться незачем. Молиться — значит просить, а о чем просить, ежели он ничего не может? Попроси безногого «Барыню» сплясать — много толку от этого будет? Ну вот… А борода, как ты сам сказал, это вроде униформы. Я сан с себя сложить хочу, ни к чему она мне теперь, борода-то.

— Хорошо, — сдержанно, явно боясь спугнуть нежданную удачу, произнес Кончар. — Именно это я и надеялся от тебя услышать.

— Ну, еще бы! — с неподдельной горечью воскликнул отец Михаил.

— Так, значит, столкуемся?

— Этого я не говорил, — возразил батюшка. — Ей-богу, сомневаюсь, что дельце твое выгорит.

— Это почему же? — удивился Кончар. — В Боге ты усомнился, сан сложил, бороду вот сейчас сбреешь… Какие еще препятствия?

— Не я от Бога отвернулся — он от меня, — сказал отец Михаил. — Но это не значит, что я готов в прислужники к сатане наняться. Ты ведь, что ни говори, не сам по себе, ты ему, черному, служишь, его волю исполняешь, и гордыня твоя — не по разуму, непомерная — тоже от него. Словом, от рая я, может, и отказался, но и в ад за тобой следом отправляться не хочу.