Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

— И в романах. И так наблюдал, что вокруг меня в семьях делается. А то, что жалость к нему в тебе занозой сидит, — тоже верно. Вы, женщины, сострадательные.

— Голубчик ты мой, Михаил Хрисанфович! — Даша приподнялась на цыпочки, дотянулась, погладила волосы Михаила. — Послушай, Миша, меня поразило, как Харин раскис. Прежнего в нем, который на всех плевал, с каждым готов был зубатиться, считай, не осталось. А помнишь, он йогу делал, на голове стоял? Сильный такой, с гонором, и вдруг сломался, как ржавый гвоздь. А как мне было смотреть на него противно, когда он приходил меня уговаривать! Видел бы, слышал ты…

— Слава аллаху, что не видел, не слышал! — запальчиво вырвалось у Михаила.

— Вот уж и сердишься… Не надо, — просительно, нежно сказала Даша. — Ты говоришь, что я мягкая, тихоня. Пусть. Но если отрезала — все, возврата не будет.

Ему было приятно слышать эти простые слова, такие обыкновенные, знакомые, но сейчас полные для него смысла. Конечно, все утрясется, уладится. Перемелется — мука будет.

Он вышел тогда из столовой радостный, отправился искать Калинченко, чтобы узнать у него, на какую работу выходить завтра…

Месяца два тому назад Даша подала на развод. В загсе пытались, как водится в таких случаях, примирить супругов. Но Даша упорно отстаивала каждое слово в своем заявлении, повторила, что муж ее груб и бездушен… Родился у нее мертвый ребенок, а он улыбался, был этому рад. Как жить с таким дальше? Даша всхлипывала, Харин водил глазами по потолку.

А дальше было совсем неожиданное. Когда спросили Харина, что он может сказать на это, тот вдруг ополчился на самого себя, признал, что понукал, помыкал женой, все это было, мол, все это правда. И жадность показывал. Вот дал однажды супруге двести рублей на сережки, пошли с ней в парамоновский магазин выбирать. Даше понравились серьги с рубином, но стоили они двести семнадцать рублей. И тут он вспылил, стал громко ее при всех упрекать, что жена у него транжирка, тряпичница, закопалась в вещах, как мещанка, но он не намерен ей потакать, ни гроша не добавит к отпущенной сумме на серьги… Даша, он помнит, вся сжалась тогда, повторяла: «Не надо, не надо… Ничего покупать я не буду!» Потом выбежала из магазина и разрыдалась. Он ее стал утешать, оправдываться, объяснять свое отношение вообще к «ювелирному барахлу». Лучше купить костюм или платье, все же наряд, польза есть. Но она уже ничего не желала… Да, бичевал себя Харин, бывал он таким — эгоистом, упрямцем, скупцом. Теперь понимает, как это было дурно и мелочно. Жена вправе его осуждать, ведь она же не иждивенка какая-нибудь, она трудится, никогда не сидела на шее мужа… Если б дали ему возможность исправиться! Если б жена простила ему, обиды не помнила. И в заключение тогда он прибавил чуть слышно: «Покорную голову не секут и не рубят».

Даша была ошарашена. Она ожидала ругани, крика, думала, что на нее ушатами грязь польется, а тут — покаяние, прозрение, чуть на колени не падает ее угнетатель, деспот. Да правда ли это? Может ли быть такое перерождение? Игра, игра! Не верит она, ни за что не поверит… А если даже и правда — поздно уже. Есть у нее человек, которого она любит… С побледневшим лицом, опущенными глазами Даша одного желала: скорее бы это кончилось. Потом была ее просьба:

— Разведите, пожалуйста, нас. — Голос ее был тонкий, дрожкий. — Я все равно к нему не вернусь. Детей у нас нет…

И в этот момент Харин заплакал. Крутые плечи его обвисли, по серым, вдруг как-то разом одрябшим щекам текли натуральные, непритворные слезы.

Даша не выдержала и тоже заплакала, но прошептала:

— Все равно разведите…

Но в загсе дали отсрочку.

Глава вторая

1

Сибиряка, да еще бывалого, расстоянием не удивишь и стужей не испугаешь. Стоит на ногах сибиряк испокон веку твердо, вынослив, размашист, удал, невзгоды ему не в диковинку, и если путь ненароком вдруг заколодит, он разве что остановится, посмотрит и решит, как ему дальше быть.

В разных местах необъятной сибирской земли уроженец ее на свой лад скроен, но скроен умно и сшит крепко — сухожильными нитками, которые не размокают, не преют и поддаются износу не скоро. Коренной сибиряк в любом доступном ему деле спор, не прихотлив и, коли нужда приспичит, работу — тяжелый воз — может тянуть, как вол, если время-поветрие не обленило его, корысть не испортила душу, не взяла за сердце тяга к легкой и сладкой жизни.

Конечно, и в Сибири-матушке народ был и есть разный, но людской костяк, становой хребет, и поныне прочен, могуч, и дай бог ему оставаться таким на веки вечные.

Сибирью можно легко заболеть и никогда от этого приятного недуга не излечиться. Тот, кто Сибирью пленен, останется ее пленником до конца дней своих.

Счастливый пленник!