Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

А вода все вспучивалась и в один из дней прорвала обваловку. Резервуар мог всплыть, и тогда — катастрофа. Обваловку бросились укреплять, угрохали уйму цемента и мешков с песком. Вал укрепили, остановили воду. Только управились с этим — нефтепровод всплыл: покажется и уйдет, покажется и уйдет. Однако швы выдержали, разрыва не случилось. Тем временем подошел белоснежный танкер, красиво так развернулся и причалил под загрузку.

На лихтере митинг. Представители отовсюду съехались: из главка, из области. Матвейкин сказал краткую речь.

— Сегодня тринадцатое июня. Бытует мнение, что тринадцать — число не счастливое. Позвольте с этим не согласиться! Свершилась великая радость для нас: мы провожаем в добрый путь первые тонны нарымской нефти!..

Танкер ушел по Оби-матушке вверх. Всех стал мучить вопрос: строить ли базу в Соснине? Пока об этом судили-рядили, отплыл из Соснина последний караван судов.

И промысел заглох до новой навигации.

Два года еще качали здесь нефть сезонно. А летом 1969 уже начала работать «труба» на Нижневартовск. Это была первая зима на Соснинском промысле, зима суровая, когда нефть добывали круглосуточно…

Шла нефтедобыча. Строился город. Он вставал на обской протоке близ старой рыбацкой деревни.

Нефтедобыча росла. Рос и гремел Нефтеград.

Однажды пришло сообщение: ждите гостей из Японии. Мержин сказал:

— Узнали, что строим нефтепровод на Восток, и сразу заторопились. Верткий народ! Наверняка собираются завести разговор о том, как бы припаять подлиннее ручку к большому ковшу и черпать сибирскую нефть в обмен на машины и трубы. Похвально, когда к нам с торговлей и с миром идут. Как говорится, «не сходно — не сходись, а на торг не сердись».

Японцев прибыло девять, во главе с президентом крупной фирмы. Начались речи-встречи. Гости окунулись в водоворот русского хлебосольства.

Когда знакомство с нефтепроводом было закончено, на вопросы ответы получены, заморские гости отправились восвояси, убежденные, что побывали у истоков дела большого, серьезного.

Глава третья

1

Раз в неделю Хрисанф Мефодьевич Савушкин обязательно брился. Ему, промысловику-охотнику, пропадающему годами в тайге, давно было бы впору отрастить метлу-бороду, но этот предмет мужицкой гордости его не прельщал. Хотя он однажды и пробовал: месяца два обросшим ходил. Щетина на лице выспевала густая, колючая (он говорил — жирная). Савушкин ощупывал, оглаживал щеки и подбородок, но в зеркало остерегался смотреть. А когда уже мочи не стало сдерживать любопытство, подступил чуть ли не крадучись к «отражательному стеклу». И замер, на себя глядя: лоб болотной чистиной блестит, нос сучком, а единственный зрячий глаз таращится, как сыч из чащи. Хрисанф Мефодьевич скорее схватился за мыло и бритву, смахнул буйную волосню и гладким сделался, похожим на только что срезанный груздь. Сам себе показался он моложавым, пригожим. Качает головой да приговаривает:

— Так-то лучше будет. Теперь, не гадая, можно узнать по лицу, сколько лет молодцу! А то, поглядеть, буреломный какой-то, оброс, как Барбос… Нет, что ни толкуй, а бородой действительно в люди не выйдешь. Кривой — это уж бог с ним: судьба покалечила. Но кривы дрова, да прямо горят…

Хрисанф Мефодьевич только что снял седую щетину, умылся, но к одеколону (Михаил предложил из своего туалета) не прикоснулся: в тайге всякий зверь к человечьему духу чуткий.

— Ты, Миша, тоже поскоблишься? — обратился он к сыну. — А то, может, на остатние эти деньки окержачишься?

— Я по тебе примерку беру, ни бороды, ни усов не хочу отпускать.

— Усы-то, однако, пошли бы тебе, — высказал предположение Хрисанф Мефодьевич. — Высокий, поджарый, гусаристый.

— На буровой все мазут да глина с цементом. Не до гусарства. Бываешь, как черт, размалеван… Нефтяники в белых перчатках на работе не ходят.

— Охотники тоже, Миша, — Хрисанф Мефодьевич положил на плечо сына руку. — Как тебе показалась седьмица минувшая?

— Тяжелый твой хлеб! Я-то вразвалку ходил, а ты возвращался выжатый. И думалось мне, что охотник на опыте и азарте замешан, из особого теста он. Другого заставь насильно — толку не будет. Схватит шапку в охапку и сбежит, где потеплее да посветлее. Я с тобой в жизнь не сравнялся бы! Ты за эту неделю меха добыл, а я — двух глухарей и тетерку. Вышел — сидят. Пострелял — они в снег упали. Куда как просто все вышло! И еще я в себе заметил, что сердце от жалости верещит.

— Это пустая слабость, охотнику вовсе ненужная. Жалеть по-иному надо, сынок. И не жалеть, а беречь. Кто занимается промыслом, жизнь свою строит на этом, тому знаешь что заповедано? Не бери ружья в руки, когда срок не пришел! Не трави, не жги, не губи напрасно! Огня, огня в лесу не пускай! Когда оно с разумом да без жадности, то чего ж не охотиться? Испокон веку охота за человеком водилась.

— Умом понимаю, душой — не могу. Нет, не охотник я! Вот рыбу ловить — моя слабинка. И не сетью, не неводом — на удочку! Мордуши из-подо льда поднять — тоже большой интерес, если в них щуки, язи поналезут.