Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Тихо было, до оглушения тихо. Хрисанф Мефодьевич поправил на взмокшей голове шапку, стер соленую влагу со лба, негромко кашлянул, посмотрел долгим взглядом в ту сторону, где далеко отсюда остался привязанный конь, и начал преследовать подстреленного оленя. Охотнику было ясно, что идти за ним придется долго. Может быть, верст через пять подранок сделает первую лежку. Потом он будет ложиться чаще, быстро слабея от сильной потери крови. Кровь зальет животному внутренности, и тогда он уже не поднимется…

Следы показали, что подранок отбился от табуна, стал лезть в буреломник, коряжник, надеясь укрыться в нагромождении поваленных деревьев.

— Себя загонишь в трещобу и меня изведешь вконец, — недобро сказал Савушкин, будто олень должен был разуметь, что ему остается лишь сдаться. — И мяса твоего не захочешь!

Можно было и бросить, не гнаться, но старый охотник подранков старался не отпускать и считал распоследним того, кто так поступает.

Одежда впитала сырость от снега, стала тяжелой. Стекло наручных часов запотело. И сам он весь взмок, хоть выжимай. Бодрил себя едкими шутками:

— Это тебе, старый хрен, не на Соловом в седле качаться, под бока ему пятками тыкать, окриком понукать! Хоть хрипи, но гонись за подранком, ползи по ноздри в снегу! Все себя крепким еще выставляешь, перед бабой дома ячишься, слова ей поперек не даешь говорить, когда от тайги отворачивает. Гм, крепкий, ядреный! Вон не идешь, а катишься. Эх, под мое бы сырое тулово да голенастые ноги! Голова у ног, конечно, ума не просит, а тут вышло наоборот — ноги спрашивают: пошто ты нас натруждаешь, лезешь вперед? Как назад ворочаться будешь?

Или времени много прошло, или в глазах замутилось, но воздух из синего блеклым стал, мутью подернулся. Пегий издалека начал подавать голос, и это подхлестнуло Хрисанфа Мефодьевича. Если собака залаяла, то или учуяла близко зверя, или видит его… Согжой делал частые лежки, оставляя на каждом месте темное пятно крови. «Близко, близко… Гони, гони!» — стучало в висках Савушкнна. Все ближе теперь слышался лай, и вот охотник увидел оленя. Согжой лежал под выворотнем, а возле него метался и свирепел пес. Пегий едва не хватал зверя за морду, чуя, как тот обессилел совсем… Хрисанф Мефодьевич снял ружье, перевел предохранитель, приготовился стрелять и в это мгновение услышал далекое, исступленное ржание Солового.

— Не своим голосом ржет! Что с ним такое доспелось? — спросил сам себя охотник и только потом выстрелил…

Свежевал и все думал, почему ржал его старый конь. И не мог прийти ни к какому выводу. Всегда он оставлял Солового при скрадывании зверя, и тот понуро стоял в любую погоду, не подавая ржания.

Хрисанф Мефодьевич с согжоем управился быстро, не лось, поди: и души в нем, и мяса не много. Трофей уложился в два мешка. Он их связал капроновым шнурком и подтянул на сук повыше, сделал затесы на ближних деревьях, чтобы потом вернуться сюда уже на Соловом. Рога, аккуратно с черепа срубленные, взгромоздил тоже на сучок. Лосиные у него разные были: и широкие, как лемеха, и узкие, с гладкими ножевыми отростками. А вот оленьих и не было. Да и добыл он второго согжоя за свою жизнь. Прежде редко сюда заходили северные олени…

— Тяжко сегодня мне, тяжко, — произнес в глухой тишине Хрисанф Мефодьевич и услышал, как заворчало у него в пустом животе и почувствовал, что тошнота подкатилась. Подхватил снегу, сжал в горячей ладони, сунул комочек в рот… Захолодило язык, заныли зубы. — Теперь бы горбушку ржаную умять! — Но хлеб остался в котомке, а котомка к седлу приторочена. За подранком заторопился, только мешки да бечевку взял. Топорик с ножом к опояске были пристегнуты. И опять в голове застучало, в груди заныло: с какого такого испуга Соловый ржал?

Пегий облизывался, наглотавшись горячих оленьих внутренностей, в глазах сонная леность; лежит на боку, распластавшись, будто уже и спешить некуда, и забот никаких. Сытость собаки, ее облизывание вызвали у Хрисанфа Мефодьевича новый приступ голода. Он попробовал съесть кусочек сырой печенки, но без соли и хлеба с трудом проглотил: печень горчила и пахла кровью. Потом на костре надо будет поджарить…

А сейчас поскорее к лошади, сесть в седло и полегоньку, не торопя тоже голодного коня, двигаться к зимовью, к теплу, к горячему чаю. Вот жарко недавно было, а теперь уж знобит. В зимовье Михаил давно нажарил-напарил и поджидает отца. Как хорошо, когда светит лампа, потрескивают в печи дрова! Сбросить одежду, разуться, залезть на постель, дышать глубоко, спокойно — не в запал, как на этой погоне. Лежать, и чувствовать, как ноют суставы, все косточки, — сладко, томительно ноют! Михаилу он станет рассказывать по порядку, с подробностями, картины минувшего дня, постепенно голос его будет слабеть, затухать, и он провалится в сон, как в темный мешок. Сладко думается на холоде о теплой избе и отдыхе…