Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Продвигался Савушкин медленно на занемевших ногах. Колени гудели, в них при упоре щелкало. И поясницу теснило, будто обруч затягивался. Вот откажет вдруг в одночасье — конец, околевай в снегах, никто тебе не поможет. Надо бы стать на ремонт, поправить суставы и поясницу, а то ведь упадет и придавит. Покойный батюшка не зря говаривал, что вся мужицкая крепость в чреслах заключена. Береги поясницу, мужик, береги…

Темень густо забила прогалы между деревьями, плохо уже различались следы — собачьи и собственные. Хрисанф Мефодьевич возвращался той же тропой, по какой гнал раненого согжоя, стремился к той голее, за которой оставил привязанного к сосне мерина.

Голея смутно обозначилась пустотой. Подходя ближе к ней, Савушкин напряг зрение, но лошади не увидел. Это его поразило, и он побежал через голею, спотыкаясь и падая. Голея скоро кончилась и вот то дерево, у которого он оставил Солового. Запахло конскими шевяками, успевшими смерзнуться. Хрисанф Мефодьевич обошел дерево, охватив его одной рукой, нащупал, а потом и разглядел обрывок повода. Соловый тут рвался и дико ржал. Кто напугал его: росомаха, шатун? Такого еще не бывало в охотничьей жизни Хрисанфа Мефодьевича. Он отыскал березу, отодрал при помощи топора берестину, смастерил факелок и при этом коптящем огне направился споро, как только ему позволяли усталые ноги по конским следам.

Старый мерин делал невероятно большие скачки. Кажется, сроду Соловый не скакал так далеко, размашисто… Берестина уже догорала, когда Савушкин приметил, что слева от конского следа пристегивались волчьи следы. Охотник остановился и выпрямился. Рука, державшая факел, опустилась, обугленная берестина зашипела в снегу. И так сразу стало темно, непроглядно, что Хрисанф Мефодьевич зажмурил свой зрячий глаз и долго стоял, уронив на грудь подбородок. А когда поднял лицо и посмотрел на небо, то не сразу различил тусклую, редкую россыпь звезд.

«Занепогодит к утру или к полудню, — отрешенно подумал охотник и потрепал за уши сидящего рядом Пегого. Собака, хватив свежего волчьего духа, присмирела. — Со степей приблудились, серые, с Барабы…»

С этой минуты в Хрисанфа Мефодьевича вошло и не оставляло уже опасение, что он потерял коня. Больно далеко скакать Соловому до зимовья, не вынесут старые ноги, не выдержит сердце. Сняв шапку, он затаил дыхание, не донесется ли откуда-нибудь волчий вой? Но обступали его темень и тишина, глухие зимние дебри.

Мороз отпустил, и деревья не издавали гулкого, точно звон топора, треска. В иные-то дни вон как трещит, а тут унялось. Все стояло притихшее в ожидании метели, сыпучего снега. Как в полусне, окончательно изнуренный выдиранием ног из глубокого снега, преодолением коряжника, подавленный жалостью к лошади, Савушкин заставил себя двигаться: обтоптал возле сухой валежины снег, натесал смолья, огонь разживил. Ночь предстояла долгая, дров сгорит много, нужно рубить сухостоины, откапывать гнилушки, отсекать вершинки у кряжистого ветровала.

Сучок к сучку — и костер заиграл. А зимой у костра считай, и ночи нет. Разве что малость подремлется, но уже не поспится.

Пляска пламени хорошо отражалась на черном пихтовике. Замявшийся крепкий огонь еще сильнее сгустил темноту, ослеплял бликами. Хрисанф Мефодьевич, ахнув, свалил пихтушку, потом другую, снял с них легкими взмахами топора все до единой лапки, в кучу стаскал, расстелил у костра. Можно было сидеть и лежать на этой таежной перине. За жизнь ему приходилось бессчетно вот так перемогать у костра зимние и осенние ночи. В прежние годы, когда был моложе, это даже и нравилось, тело тогда еще не ведало устали, а душу захватывало необъяснимое чувство, тайная радость какая-то. Но множились годы, крошилось здоровье, и когда приходилось ночь коротать на хвойной подстилке или сухой траве, то выручало терпение, привычка, а былого восторга уже не испытывал.

Жар обдавал лицо, а спину знобило. Хрисанф Мефодьевич жарил на длинном пруте оленью печень, которую нес в широком кармане охотничьей куртки. Вкусно пахло дымком, мясной пригарью, и он, поглощая кусок за куском, забыл о хлебе и соли. Савушкин насыщался, поджилки от голода уже не тряслись, от сытости голову затуманило и стала наваливаться сонливость. Но спать не придется, он это знал. Будет зыбкое, хмарное состояние, когда не поймешь: или спишь, или бодрствуешь. Вот вроде и в сон унесло, а как укусит холод за бок, за спину — соскакивать надо, швырять дрова в огонь, обогревать божий свет… Согреть бы чаю, натаяв снега, но котелок вместе с хлебом к седлу был привязан. Думал, дойдет до Солового, вынет горбушку, рубанет ее топором и разделит между собой, конем и собакой. А вышло — не хлеба краюху отдал — мерина на съедение зверюгам! И опять брало зло Хрисанфа Мефодьевича. Давно он такого не чувствовал…